Шеломянь - Олег Аксеничев

– Хорошего сына вырастил, брат, – наклонившись к уху Игоря, чтобы не слышали, прошептал Буй-Тур Всеволод. – Надеюсь, и жена окажется ему под стать.

– Дочь Кончака не может быть иной, – уверенно ответил Игорь Святославич. – Я видел ее. Да и Миронег, который говорил с ней в Шарукани, не может ошибиться, у него на людей нюх, что у лисицы на курятник.

– С нами Свет и Святая Неделя! – громко воскликнул трубечский князь, вызвав ответный рев из глоток толпившихся у княжеского шатра дружинников. И, снова понизив голос, проговорил, глядя на Игоря нежданно увлажнившимися глазами: – Один ты у меня брат, один свет светлый – ты, Игорь! Оба мы – Святославичи! Седлай своих коней, брат; мои оседланы еще с Курска. Скоро встреча – и будь что будет!

Игорь уловил в голосе брата невысказанную горечь.

– Странно все, брат, – продолжал говорить князь Всеволод, все быстрее выдавливая слова, словно стыдясь их. – Странно, что на свадебный пир еду, как на тризну… Прости, что говорю такое, но от предков идет – верить предчувствиям.

– Может, стоит вернуться? – Игорь не насмехался, просто спрашивал, возвращаясь к недавнему разговору.

– Вернуться? Из-за предчувствий?! Вздор! Мои куряне – опытные воины, пути им ведомы, овраги знакомы. Мы готовы ко всему. Луки натянуты, колчаны отворены, сабли изострены. Мы готовы, брат, и мы не подведем!

Всеволод в последний раз обхватил ладонями Игоря Святославича за плечи, легко вспрыгнул на седло и, горяча коня, прорычал зычным голосом:

– Пир скорый готовьте, господа северцы да черниговцы! Скорый, ибо мои куряне уже скачут, как волки в поле, ища себе чести, а князю славы!

Последовал прощальный взмах руки в кольчужной перчатке, и кмети, посвистом погоняя коней, полукольцом охватили своего князя и галопом помчались к линии горизонта, туда, откуда должны были через несколько дней появиться вновь. Кони стлались над степью, словно протирая брюхом потемневшую прошлогоднюю траву, склонившуюся к земле. И лучше любых плетей погонял покорных всадникам животных тягучий волчий вой. Неведомо уже, от половцев ли переняли это кмети, или же приграничные перелески да овраги навели на схожие с кочевниками мысли, только многие годы для диких половцев и бродников, осмелившихся пересечь границы княжества Трубечского и Курского, победная песня серых хищников была последним, что они слышали в своей никчемной жизни.

Стая шла на охоту. В лесу и степи зверь и человек знали, что стоит уступить дорогу. А кто смел – заступи путь, только не говори потом, что не был предупрежден!

Миронег знал, что Буй-Тур Всеволод сказал брату. Давно уже он овладел искусством читать по губам, и были случаи, как в этот раз, к примеру, когда приобретенное умение могло пригодиться. И то неприятное предчувствие, которое мучило трубечского князя, только подтверждало Миронегу его собственные ощущения.

Некстати в заплечной суме зашевелился маленький череп, доставшийся в наследство от Хозяйки, чье настоящее имя так и осталось для Миронега тайной. Незаметно для окружающих, но чувствительно для самого хранильника, он тыкался через кожу сумы в спину Миронега, явно выказывая желание поговорить.

Было несколько случаев, когда череп проявлял незаурядные способности к пустопорожней болтовне. Миронег понимал, что Хозяйка мается от одиночества в своей странной избе, и даже разговор с простым смертным, да еще отвергнувшим назойливо предлагавшиеся брачные узы, мог стать выходом. Прошло уже время, когда хранильник пытался рассудить, зачем Хозяйке эта странная связь. Богиня, казалось, могла найти собеседника получше. Миронег просто терпел, воображая, что продолжает исполнять свои лекарские обязанности. Одиночество – тоже болезнь, причем тяжкая, и единственное лекарство от нее – общество другого.

Миронег ощущал себя микстурой или припаркой, а какой врач станет презирать лекарства, прописываемые им больному?

Путь Миронега лежал через боевое охранение к берегу Малого Донца. Детство в северных землях не прошло даром, и лекарь привык размышлять, глядя на вечную изменчивость реки, которая так походила на течение мыслей.

На плоскости горизонта, сшивавшей степь с небом, всадники из сторожи выделялись четкими силуэтами. Прятаться на своих землях было ниже гордости, да и до спасительной дубравы оставался лишь полет стрелы.

Завидев красный плащ Святослава Ольговича Рыльского, Миронег придержал коня. Подъехавший в окружении копейщиков князь попытался выспросить лекаря о подробностях проводов курян, но вскоре оставил свои попытки, натолкнувшись на явное нежелание Миронега открывать рот для произнесения слов длиннее, чем в два слога.

– С ними простились, – это было самым информативным из того, что соизволил рассказать Миронег.

С тем Святослав Рыльский и распростился с хранильником, пожелав напоследок не попасться половецким разъездам. Кривившая рот князя обиженная ухмылка выражала при этом желание прямо противоположное. Увы, не сторожа мы своим душевным порывам, особенно в столь молодые, как у Святослава Ольговича, годы!

– Все предопределено, – равнодушно заметил Миронег. – Никому не удавалось еще умереть раньше смерти.

Словно устав от столь длинного рассуждения, он безмолвно поклонился князю и его дружинникам и направил коня прочь, к Малому Донцу.

Река еще не присмирела после ледохода, и близко к воде не смог бы подобраться без чрезмерных усилий ни конный, ни пеший. Раскисший берег колыхался подобно огромному слизню, выброшенному неведомой силой на поверхность и пытающемуся уползти обратно, в спасительный мрак затянутого илом дна.

Миронег остановил коня на пригорке, где земля просохла на солнце достаточно, чтобы сесть на нее без риска намочить одежды, а пробившаяся молодая трава могла скрасить досуг соскучившемуся по свежей пище скакуну.

Бросив поводья, Миронег спешился, положил на землю плащ и сел на него. Привычным движением он снял с плеча суму и, оглядевшись, извлек из нее маленький, с кулак, череп, о приобретении которого я уже имел неудовольствие рассказывать вам несколько раньше.

Удачливому грабителю, утащившему суму хранильника и оставшемуся при этом в живых, – случай нереальный, но чего только не бывает на свете! – череп этот показался бы просто изделием искусного ремесленника, помогавшим лекарю в его нужной и, разумеется, бесовской профессии.

Но ни один ремесленник, даже самый опытный и мастеровитый, не смог бы сделать так, чтобы его творение само шевелило нижней челюстью; и уж тем более непостижимо, что, совпадая с артикуляцией черепа, из него раздавались звуки, схожие с человеческой речью.

Хотя люди так говорить не могут… Возможно, мертвые – да, но кто слышал мертвых?

А какой мастер способен покорить огонь, послушно застывший в маленьких провалах глазниц, освещая их ровным мертвенным пламенем, похожим больше всего на проглядывающий во мраке ночного леса свет гнилушек?

Не знаю уж, стоит ли называть удачливым выдуманного мной грабителя? Того, кто, похитив суму и – случайно! – оставшись жив, найдет этот череп. Ох, не простая безделушка оказалась бы в его руках, не простая! Нечеловеческого она происхождения, не нашего мира! Если же не забывать, как жестока бывает наша, обжитая вроде вдоль и поперек явь, поворачивающаяся к нам то задом, то когтистой лапой, то ясно станет – нельзя знаться с порождениями иного мира, не то что трогать их!

Если, конечно же, ты не отделяешь себя от этого мира. И точно знаешь, что мир этот – твой.

Миронег, к примеру, по образу некоторых эллинских философов, считал себя космосом, то есть вселенной, самодостаточным миром, которому не нужно окружение. От соприкасавшихся с ним вселенных – людей, богов, деревьев – Миронег желал одного.

Равнодушия.

Любое чувство опасно. Что, скажите на милость, может навредить больше – ненависть или любовь, в которой нет надежды на взаимность? А ведь любовь, говорят, хорошее чувство.

Миронег хотел от окружающего мира забвения, считая чуждым все вокруг себя. Но мир думал иначе; людям был нужен лекарь и хранильник, богам…

Кто был нужен богам?

Вопрос, наверно, к ним, а не к Миронегу.

– Зачем я понадобился тебе, Хозяйка? – спросил Миронег, глядя на отсветы огней иного мира в глазницах черепа.

Хранильник начинал разговор, по привычке произнося слова вслух. Точно так же и череп, из вежливости или кто его знает ради чего, выдавливал из себя звуки человеческой речи, хотя получалось это у него не лучше, чем у дешевой саундкарты. Вскоре же Миронег умолкал, вспомнив, что Хозяйка не нуждается в словах, воспринимая напрямую мысли своего собеседника. Останавливалось и конвульсивное содрогание нижней челюсти черепа. Человек с божественным сувениром замирали, как предтечи славной встречи на кладбище.

Как, интересно, звали того несчастного, чья истлевшая голова долго украшала забор вокруг жальника? Не Йорик же, право слово?!