Околицы Вавилона - Владислав Олегович Отрошенко

его затылком. «Улетает Фёдор-птица!» — говорят хуторяне.

Набирая скорость, Фёдор Юрьевич запрокидывает голову, щурит глаза от яркого солнца и чудится ему, что уже никогда не вернётся он в дельту — что отпустили его озёра, ерики, тростниковые болота и пырейные луга.

Но проходит время, и снова видят, как шагает Фёдор-птица по буграм и низинам донской дельты, высоко поднимая голые ноги и кланяясь разноцветным цаплям.

Добытчик счастья

Вместе с сухими кустами качима, кермека и рогача мчится при сильном ветре по Раздорским холмам, подскакивая и кувыркаясь в пыльном воздухе, Ефим Петрович Надточий. «Катится, бедный, потому что лёгонький!» — жалеют его в станице Раздорской.

В тихую погоду Надточий неподвижно лежит лицом вверх возле хутора Каныгин на дне балки Каныгинский Лог — глаза и рот у него широко открыты.

Из станицы в балку к нему приходят женщины — кладут рядом с Ефимом Петровичем карамель, печенье, букеты чертополоха. Потом ходят вокруг него, повторяя: «Ешь мои сласти! Дай колючек недоле! Принеси счастье, Ефим-перекати-поле!»

Но Надточий не ест ничего. Выплёвывает даже кузнечиков, которые нечаянно запрыгивают ему в рот. И женщин не слушает. Он следит, поворачивая глаза то в одну, то в другую сторону, за летучими кустами, застывшими на склонах Каныгинского Лога. Как только ветер, сменяя затишье, подхватывает их, Ефим Петрович выскакивает из балки и вновь несётся с ними по холмам. Подпрыгивает, падает, катится — мелькают над холмами его тонкие ноги и руки, когда он высоко подлетает на кочках.

Любимец вод

Зимами бьётся выпуклым лбом об лёд донских рек Яков Степанович Веденеев. Всегда начинает с речки Крепкой, что течёт через слободу Аграфеновка — там он живёт на улице Гагарина в кабине заброшенного бульдозера. Потом отправляется на Аксай, на Тузлов, на Большой Несветай, на Кундрючью.

Когда по тонкому льду от его ударов расходятся хрустальные трещины, Яков Степанович рассматривает их, прикладывает к ним ухо, улыбается. После этого он с новой силой принимается бить по льду. Под лёд он никогда не проваливается. В Аграфеновке говорят, что реки любят Веденеева — «прощают Яше-ледоколу всё».

Даже летом, когда Яков Степанович плавает от берега к берегу по Крепкой в валенках и тулупе, тёплые речные воды не затягивают его на дно. Возвращаясь после купанья на улицу Гагарина в бульдозер, он крепко спит в ржавой кабине, разогретой солнцем, и снится ему замёрзшая Песковатка, что на самом севере области, и замёрзший Егорлык, что на самом юге.

Слуга горы

По хуторам Нижнего Дона ходит, выпрашивая у их обитателей большие камни, Харитон Макарович Карелов. Зачем — он сказать не может. Карелов немой. Он только громко мычит у ворот усадьбы или под окнами дома, пока хозяева не вынесут ему камень.

Больше всего Харитон Макарович любит ходить в хутор Недвиговка, где камни во дворах не переводятся. Недвиговские старики помнят, как детьми бегали вслед за Кареловым от дома к дому и выкрикивали: «Открой ставни! Открой дом! Неси камни! Пришёл Харитон!» В других хуторах вспоминают, как в детстве передразнивали его — мычали: «Му-ым! Кы-ым!»

Камни Харитон Макарович относит на степную возвышенность между речками Бургуста и Керчик, складывает их в кучу, которая видна с большого расстояния, — её называют Харитон-горой — и тут же оправляется за новыми. «Служит горе!» — говорят о нём в окрестных селениях.

Отдыхает Карелов только зимой — на вершине Харитон-горы. Свернувшись, он лежит там на боку, припорошённый снегом, неотличимый от камня.

Вещунья суходолов

На табуретке в Задонской степи сидит среди трав Екатерина Малаховна Чукаева. Заметить её трудно. Она согнулась и стала маленькой от старости — болтает в воздухе ногами; подбородок лежит на коленях. Чукаева ничего не видит и плохо слышит; по лицу и ушам её ползают пауки. Если человек случайно наткнётся в траве на Маленькую Катю — так называют Чукаеву в задонских станицах, — она скажет ему, кто он, откуда и куда идёт. Те, кто встречают её за Доном в разных местах — чаще всего на суходолах, — стараются узнать больше: сколько суждено прожить, кого — полюбить. Но Маленькая Катя в ответ только смеётся, глядя из травы на путника слепыми глазами.

История песен. Рассказы о Катулле

От автора

В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовой бюст. Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое сейчас называется Гарда (когда-то озеро Бенак). На постаменте из белого травертина — надпись:

GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A. C. — 54 A. C.

Грустно думать о том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноимённом мысе, совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе они не посмели бы изобразить его в таком странном виде.

Бюст хоть и сделан тщательно и стоит в хорошем месте — с одной стороны площадь, с другой — озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, — но это не Катулл. Бюст изображает римского полководца. И притом такого величавого, такого ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда и не существовало.

Сирмионцам, как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется, не заслуживает ни малейшего одобрения.

И всё же я должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи Катулла и как жилось ему на свете.

Comites[1]

Катулл был обидчивым человеком. Очень не любил, чтобы его обижали. Злился страшно. Не то чтобы ему совсем не нравилось, когда его обижали. Обижаться ему было интересно. От обиды ему хорошо писалось. Он даже нарочно ходил по Риму и подбивал прохожих, чтобы его обидели. Но никто не соглашался. Редко соглашались — не хотели обижать. Он, конечно, мог взять и плюнуть в кого-нибудь или сказать кому-нибудь ядовитое слово, чтобы добиться своего. Но тогда бы его обидели справедливо. А Катуллу хорошо злилось и хорошо писалось, когда его обижали несправедливо. Тогда и стихи выходили отличные.

По Риму он ходил не один. Всегда шли за ним два