Околицы Вавилона - Владислав Олегович Отрошенко

именно — сказать: «Асиви велейва коче буливани яльс!» — «По небу летит цветной [любого цвета] карандаш!» — и всё станет на свои места. Высказывание сделается не только понятным, но и привычным для всякого зёлька, владеющего родным языком. В таком виде оно представляет собою распространённый фразеологический оборот, который означает: «Что-то странное/неясное/никчёмное/удивительное происходит в воздухе над головой».

Язык народа удбор (несуществующего)

Удборский язык живёт сам по себе. Народа удбор нет и никогда не было в мире. Удборскому не нужны носители. Так его сотворил Господь. Язык носится во Вселенной сам собою — без говорящих и пишущих.

Фигуры Дона

Сторож моря

На левом берегу Дона в дупле высыхающей ивы сидит Прокофий Андреевич Туркин, ноги накрыл длинной бородой, так что одни только голые ступни торчат из-под седых волос. С утра до вечера он смотрит, как сползают вниз по течению к Азовскому морю баржи, как взбираются вверх по течению к Ростову пароходы. Гудит вместо них, считает их. В хуторе Усть-Койсуг, где про Туркина говорят, что он «сторожит море», только он один и знает, сколько их уплывает туда и приплывает оттуда. Когда поблизости не видно никакого судна, Прокофий Андреевич закрывает глаза и сидит молча. И тогда ему весело думать, что ноги его аж на том берегу реки, а сам он такой огромный, что цапли и чайки долго летят сквозь него, удивляясь неведомому пространству.

Недруг неба

По высоким Мишкинским холмам ходит в женской шубе без рукавов и дырявом платке поверх шапки Самсон Васильевич Шарбаронов. Бьёт длинной палкой небо. Когда изобьёт его, гладит пальцем по голове мышей, которых ловит на холмах. Одних, погладив, немедленно отпускает. Других — кладёт в рот. Третьих — которым назначены радость и свет — в карманы шубы.

Утром Шарбаронов спускается с холмов к реке Аксай, закидывает, будто камни, на другой берег тех мышей, что сидят в карманах. Потом возвращается и смотрит с холмов, как сияет роса на зелёной траве Аксайского займища.

Из хутора Малый Мишкин к Шарбаронову приходят старухи, кланяются ему, просят закинуть через речку на займище. Но Шарбаронов не слушает их — ругает небо, называет его «нищенкой», «сукой», «змеёй пустоглазой».

Кондуктор реки

Возле ерика Узкие Бакланцы стоит на кургане Иван Захарович Сабун. Никогда с кургана не сходит. Ноги у него короткие — руки длинные. Руками он достаёт до земли, опирается на неё кулаками.

Смотрит он только вверх и прямо — вниз и в сторону посмотреть не может. Острый горб на груди мешает ему двигать головой.

На животе у Ивана Захаровича висит кондукторская сумка. Если какой-нибудь шофёр не положит в неё монету, а проедет по узкой асфальтовой дороге мимо кургана в сторону Дона к паромной переправе, то Сабун громко воет. Его хорошо слышат на обоих берегах реки. И на левом — в станице Багаевской. И на правом — в станице Бессергеневской. Слышат и говорят: «Горюет Сабун-истукан! Не заплатили кондуктору Дона!»

Если же шофёр, поднявшись на курган, бросит деньги в толстую сумку, загадав себе счастливую переправу на левый берег Дона и лёгкую дорогу по Задонской степи, то Сабун радуется — бьёт ладонями по земле, приседает, подпрыгивает, трясёт животом, чтоб звенели в сумке монеты. Потом затихает — стоит неподвижно; на него заползают ящерицы, садятся птицы.

Слесарь степи

Недалеко от устья Западного Маныча ударяет молотком по земле Георгий Терентьевич Завадский. Бьёт не сильно и не часто. Стукнет несколько раз, потом долго думает, сидя на корточках и наклонив голову к степной траве. Подумав, снова принимается аккуратно стучать. В хуторе Голые Бугры про него говорят, что он ремонтирует степь — «чинит её, чтоб она не скрипела».

Спит Завадский только рано утром. Не работает в это время. Над Доном парят разбуженные солнцем коршуны; в Маныче шевелятся раки; в низинах лоснится туман. Георгий Терентьевич закрывает глаза. Он чувствует, засыпая, что степь теперь не скрипит нисколько, но молоток не выпускает из рук — крепко держит его возле лица во сне.

Гонитель смерти

Между балкой Сухая Кадамовка и речкой Грушевка катает по степи каменную сарматскую Бабу, переворачивая её со спины на живот, Адам Михайлович Измайлов. Докатит до речки — катит назад до балки. Зимой укатывает её далеко. Но в родной посёлок Кадамовский никогда не закатывает. В посёлке на него обижаются. Говорят, что хоть и называют его повсюду Адамом Кадамовским, а жалует он только чужие селения. Прикатывал Бабу и в станицу Кривянскую, и в станицу Заплавскую, и в посёлок Чаканиха, что за Доном. И даже в хутор Керчик-Савров, пеняют ему, катал — «туда, где есть люди старее камней».

Кадамовцы верят, что если в какое-нибудь селение Адам Михайлович прикатит Бабу, то там не будет покойника десять лет — «не умрёт ни младенец, ни старец».

Сам Измайлов об этой вере не знает. Он думает о своём — о тяжести камня, о бурьяне вблизи, о холмах вдали, об удивительной силе в руках. И нет ему дела, где очутится Баба. В задонских станицах говорят, что Адам Кадамовский докатывал истукана до калмыцкого поселения Нарын-Худук. И дальше. До Каспийского моря — до Иван-Караульской косы, где никто не живёт и некому умирать.

Узник дельты

На длинных ногах шагает в устье Дона по заливным лугам Фёдор Юрьевич Горкуша в матросском бушлате и бескозырке — ничего другого на себе не носит. Шагает аккуратно и не спеша. Согнёт одну ногу в колене и держит её в воздухе, потом медленно ставит в траву или в воду недалеко от другой. В станице Елизаветинской считают, что Горкуша много думает о цаплях — «сильно привечает их, оттого и ходит так».

И действительно. Когда встречаются Горкуше цапли, он низко кланяется им, заводя руки за спину и закрывая глаза, — серым, рыжим, белым.

Ближе к взморью, возле хутора Лагутник, где над дельтой света больше от сияния многочисленных водотоков, Горкуша раскидывает руки и быстро бежит, взмахивая ими, к Таганрогскому заливу — вьются и трепещут черные ленты бескозырки за