Девять - Анатолий Андреев

Когда Вася вновь сровнял могилу с землёй, раздался вежливый стук. Оттуда. Из-под земли.

Барон побледнел. Стук повторился.

– Копай, – приказал босс Васе.

Тот стал креститься, раскрыв рот. Барон оттолкнул его и сам взял в руки заступ. Перевернул все десять кубов. Земля зловеще поблёскивала в лунном свете. Всё было как прежде. Щелкунчик лежал смирно. Не улыбался. Не подмигивал. Барон порылся у него в карманах. Очевидно, искал нож или что-нибудь колюще-режущее. Не нашёл. Обнаружил только туз червей (левый угол загнут) в левом кармане. Не спеша обыскал и грязный костюм его любовника. Безрезультатно.

– Закапывай эту падаль, – бросил он Васе.

Тот послушно исполнил приказание. В тот момент, когда куратор мёртвых бросил последнюю горсть земли (медлил, оттягивал этот момент со знанием дела), из могилы вновь донёсся стук. Точь-в-точь такой, как в первый раз.

Барон приложил палец к губам. Стук повторился.

– Пойдём. Эти трупы с чувством юмора мне ещё пригодятся, – сказал Барон.

В ответ третий раз раздался стук.

Ещё ночью Барона разбудили охранники (он распорядился, чтобы при определённых обстоятельствах его потревожили). У Фили были выколоты глаза. В изголовье у него лежал тот самый туз червей с загнутым левым углом. Дверь в палату была закрыта (ключ у старшего), окна – тоже. Охранявшие палату следили друг за другом, а за ними за всеми следила камера. За камерой тоже было кому следить.

Наутро тела без ведома Васи Сахара были эксгумированы и исчезли в неизвестном направлении. Может, вверх; может, вниз. Может, ещё куда.

Вася потерял свою ответственную должность. И, разумеется, исчез. Бесследно. Сержант догадывался, на что он шёл, когда соглашался на эту непыльную работу, за которую ему платили как премьер-министру какой-нибудь коррупционной державы – так, что он построил коттеджи в городе двум своим сыновьям. Поговаривают, что Вася лежит в том самом месте, где так и не угомонился сгинувший Щелкунчик. С другой стороны, ходит слух, что он подался в Молдавию, на родину предков. Слухи, контрслухи – это вполне в духе ДН ПП.

Последнее, что слышали от Васи Сахара (правда, этих людей так никто и не видел), были слова, которые он произносил, дивясь их смыслу:

– Филипп, он, правда, был старше за меня на два года, говорил: «В Плутоне нет ни одного живого и здорового человека. Ни одного! Попомни моё слово. Вот чтобы у меня язык отсох и глаза ослепли». Сум, су-ум…

Можно не сомневаться, что при этом Вася сначала перекрестился, а потом отёр свои усы.

Не помогло».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

3

У Алисы были рыжие глаза. Верите? Неправдоподобно?

Ладно, вру. Зеленые – больше устраивает?

На самом деле глаза были черт-знает-какие, практически – русые. Понимаю, что все на свете должно быть определенно, в том числе цвет глаз, но что поделаешь, если реальность срамит наши ожидания. Тем хуже для реальности?

Тогда вам лучше взять в руки другой роман. Я же ни на буковку не отойду от истины. Излагаю все так, как было. Знаю, что неправдоподобно, но так было.

И ещё запомните, пожалуйста, на всю жизнь. Если я, духовный аристократ, говорю «так было», значит, так оно и было. Если бы вы оказались одинаковой со мной породы, вы бы никогда не унизились до требования «предъявите доказательства». Вы бы знали: духовный аристократ органически не способен врать в делах чести. Вы бы знали: не верить мне – значит, унизить себя.

Этот кодекс чести кажется утопическим; на самом деле это единственная духовная реальность.

– Я женился, как и обещал, – сказал я Алисе, ковыряя десертной вилкой в пироге под названием сыромак – тот, что подают в заведении под названием «Салодкі фальварак». Алиса пригласила меня на чай в это уютное местечко, где пахнет чем угодно, земляникой, ванилью, только не катастрофой.

– Знаю. И это доказывает, что ты любишь меня: ведешь себя, как мальчишка. Ты пока не готов к любви.

– А ты готова?

– Да, – просто сказала она.

– Между нами, я так понимаю, все кончено?

Я, кажется, догадался, зачем она настаивала на этом совместном чаепитии: она изящно ставила точку над і.

– Не питай иллюзий, все еще только начинается. А когда ты созреешь, чтобы любить, ого-го… Тебя будет не остановить. Ты горы свернешь. Ты станешь таким, что тебя будет трудно любить, а не любить будет невозможно.

– А сейчас меня любить легко?

– Сейчас тебя еще по-настоящему нет. Ты пока в тугом коконе. Сгусток слизи. Белок. Ты лишь духовный зародыш, не очень симпатичный, как все зародыши, извини. Сейчас ты смотришь на меня однобоко, сверху вниз, и видишь меня в искажённом свете, а потом, когда будешь любить, ты увидишь меня в ракурсе снизу – вверх, и только тогда получишь право смотреть на меня сверху вниз… Это право надо заслужить, Платон. Сейчас ты меня не видишь, ты не знаешь цены ни мне, ни себе.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я это чувствую.

– По-моему, ты просто блефуешь. От отчаяния и от какой-то беспросветности, что ли, ты несешь бог знает что.

– Это ты от отчаяния и от страха мне не веришь. Потому что не веришь себе.

– Как может мужчина верить шепоту женской интуиции? А? Он станет жалок! Чакры, мантры, астрал – это не для меня. Шепот, робкое дыханье, трели… Нет, с меня хватит этих пелеринок.

– Ты прав. Мужчина не может верить шепоту женской интуиции в себе. Это глупо. Ладно. Смотри, не потеряй меня. У тебя еще пока есть шанс.

– А если я опоздаю – ты превратишься в лягушку? Или станешь Татьяной Лариной? Тебя заберет Кощей Бессмертный? Куда ты денешься с планеты Земля? Ты рассуждаешь как принцесса голубых кровей, которых уже нет или ещё нет, не знаю, не уточнял.

– Ты можешь смеяться, но это на самом деле сказочный шанс. Я не Татьяна Ларина, я её умудрённая праправнучка – я буду ждать тебя изо всех сил. Но я не знаю, на сколько меня хватит. И я не знаю, куда я денусь. Возможно, меня ждет участь мертвой царевны. Я могу просто умереть от любви. Возможно, возьму и стану обычной бабой. Не расцвету. Тогда меня уже не расколдовать. И мне страшно даже не за себя, страшно за тебя. Ведь тебе нужна я так же, как ты – мне. Без меня ты не состоишься.

– Что значит «не состоишься»?

– Не будешь счастлив, станешь себя корить, тебе будет больно. И еще… Ты не совершишь самого главного в жизни. Я знаю только одно: я, к чему лукавить, по глупости выскочила замуж, сейчас я разведена и жду тебя. Я не хочу давить на тебя своим ожиданием, но я знаю, как ты будешь мучиться, если опоздаешь… Ты ведь очень умный, всё это ты со временем поймёшь, а я только чувствую.

– Что за чушь, Алиса, у меня голова пухнет от твоих слов… Ей-богу, какой-то сентиментальный бред, розовый роман в стиле аж XIX века. Пройденный этап в жизни человечества.

– И голова пухнет, и сердце болит, я знаю. Не злись. Хорошо. Пей чай, Платоша. Знаешь, как делается сыромак? Я его сама умею печь. Рецепт прост…

Она подробно, со вкусом расписывая нюансы (и тут я впервые понял, что женщина никогда не станет равной мужчине, ибо слабый пол докультурен по сути своей), рассказала мне об очень любопытном рецепте сыромака. Я слушал внимательно и, казалось, вникал во все детали кулинарного чуда, хотя на самом деле я прислушивался к недрам в себе, к разбуженному голоску, усиленному дворцовой акустикой, доносившемуся, казалось, сквозь массивные запертые двери. Я обнаружил в себе катакомбы, подземные сети коммуникаций, испугавшие меня.

После этого я сказал ей:

– Я тяжелый и… космический человек, и мне страшновато подпускать себя к тебе. Ты ведь земная женщина. Скажу тебе на твоём языке: если Везувий проснётся, лилии завянут.

Она ответила:

– Не бойся, ничего не бойся. Дело не во мне. Это ты себя к себе не подпускаешь. Так делает большинство мужчин. Но ты особенный…

И я подумал: «Совсем недавно я был убежден, что женщина – это человек, который не совершает поступков; я был убежден, что женщина умеет только мстить мужчине, которого не в силах удержать; а вот сейчас я разговариваю с Алисой – и я уже ни в чем не убежден; иллюзии рассеялись, а убеждения пока не сформировались; опыта стало больше, а уверенности в себе меньше; о, проклятая для умного мужчины полоса… Хилый зародыш. Алиса умнее меня? Женщина умнее мужчины?»

А ответил так:

– Ты испечешь мне сыромак?

– Конечно, испеку, солнце моё.

– Это меняет дело… Жизнь отдам за сыромак.

Что скрывалось за моей бессмысленной репликой я понял только тогда, когда вернулся вечером домой.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

4

Что я помню до того, как появился на свет белый?

Как ни парадоксально – ничего. Даже темноты – хоть глаз выколи – не помню толком, хотя она, несомненно, была, как же без нее там.

А вот сны свои, которые я помню с пугающими подробностями (это с моей-то, откровенно говоря, очень средненькой памятью: уж не наказание ли мне за абсолютно смертные грехи?), всегда начинались с темноты.