Жанна де Ламотт - Михаил Волконский

(В начале XIX столетия народилось так много таких секретных обществ, которые, наряду с масонами, розенкрейцерами, перфектибилистами и другими всевозможными братствами преследовали более или менее возвышенные цели, прикрывая их таинственными, мистически ми оболочками различных обрядов и условностей. «Общество восстановления прав обездоленных» было организовано по образцу тех же мистических союзов, то есть с известной иерархией, посвящениями, разделениями на степени, совершением обрядов и т. д., и в первые годы своего существования оно искренне помогало только обездоленным, отыскивая действительных наследников с тем, чтобы помочь им в получении следуемых им по закону или по завещанию состояний от умерших родственников. Вначале члены общества отчисляли в свою пользу лишь самый незначительный процент с суммы наследства, чтобы иметь возможность поддерживать существование общества, но впоследствии этот процент все увеличивался и увеличивался, и общество стало, главным образом, заботиться только о себе, стремясь к своему личному обогащению, и таким образом превратило благородные идеи в средство самой грубой наживы.

Не довольствуясь уже и крупными процентами с разыскиваемых ими наследств, члены общества перестали отыскивать лишенных состояния по несправедливости наследников с тем, чтобы восстановить их права, а старались, прежде всего, найти богатые спорные наследства и затем сделать так, чтобы львиная часть пришлась на их долю, а якобы облагодетельствованные ими наследники, получали крохи. Но в это время они стояли на почве самого строгого закона и обделывали свои дела так, чтобы к ним никак нельзя было придраться. При этом они пользовались огромными связями и капиталами.

Главари, направлявшие «рабочие силы», находились в Париже. Отделения же и агенты их находились повсюду.

Обрядовая мистическая сторона общества совершенно утратилась в погоне за материальными благами, и единственным их пережитком были кокарды и разделение вожаков и агентов общества по цветам).

Люсли говорил долго, а старик молча, терпеливо слушал его. Бесстрастное, спокойное лицо старика все время было неподвижно, и по нему нельзя было заметить, что он думал и как относился к горячей речи бывшего графа Савищева. Наконец, когда тот кончил, старик медленно поднял взор на него и сказал:

– Все это так. Но неужели вы думали, что все это мне неизвестно?

Люсли растерянно кивнул. Он никак не ожидал этого.

– Вам все это было известно?

– Ну, разумеется, иначе бы я не годился в ваши «белые» здесь, в Петербурге, если бы не знал о составе своих цветов. Разумеется, мне это было известно!.. Но я не перебивал вас, пока вы говорили, потому что мне нравилась та горячность, с которой вы делали это… И эта горячность спасает вас в моих глазах… Хорошо!.. На этот раз сохраните свой цвет и постарайтесь дальнейшей деятельностью заслужить мое одобрение и одобрение общества.

– О! – воскликнул Люсли. – Поверьте, что я достану этот молитвенник!..

Старик встал со своего места, подошел и, положив ему руку на плечо, сказал:

– Помните одно! Ничего не делайте по собственному почину, без моего приказания, иначе я отниму у вас кокарду…

После этого он вышел, махнув рукой Люсли, чтобы тот не провожал его.

7. Месье Орест опять нездоров

Орест Беспалов выпил на собственный счет еще целый графинчик и так «разукрасился», что домой возвращался совсем нетвердыми шагами. Он шел, пошатываясь, на растопыренных ногах, как ходят по палубе моряки, и громко рассуждал сам с собой.

Рассуждения Ореста были очень глубокомысленны, и он изредка находил, что дважды попал не туда, потому что положительно плохо то, что он был в незнакомом трактире, так как из знакомого ноги сами идут домой по привычке, а тут удивительно трудно сообразить, где он и куда надо идти.

Конечно, можно было бы спросить, но все дело в том, что бывает удивительно трудно выговорить такие слова, как «Невский пррроспект!» Но вот, однако, Орест отыскал эту улицу, а на ней и дом Саши Николаича.

Стараясь держаться теневой стороны, он обогнул этот дом, причем на углу, на повороте, удержался за водосточную трубу и проник к отворенному окну в кабинет Саши Николаича. Тут Орест после невероятных сделанных им усилий уселся на подоконник и прислонился к косяку.

Его появление было замечено Сашей Николаичем, сидевшим у себя в кабинете и читавшим книгу. Увидев Ореста на подоконнике своего окна, он сейчас же понял, что тот опять напился.

– Что вы тут делаете?.. Зачем безобразничаете?

– Гидальго! – беспомощно произнес Орест, помотав головой, – я должен немедленно иметь у вас аудиенцию по весьма серьезному делу, я между тем, помню завет…

– Какой еще завет?

– Не переступать порога вашей священной обители в нетрезвом состоянии. А так как я нахожусь в таковом, то и вышел из затруднения со свойственной мне гениальностью, сев, как вы видите, на подоконник с внешней стороны вашего кабинета!

Николаев махнул рукой и спросил только:

– Где же это вы напились опять?

– Невозможно было иначе! – энергично заговорил Орест. – Законы светских приличий того требовали… понимаете, гидальго, – новое аристократическое знакомство, великолепный джентльмен в собственной карете… трактир… и все прочее… И все по поводу такого священного предмета, как молитвенник… Отсюда вы видите, что я руководствовался возвышенными чувствами!

– Да! – вспомнил Саша Николаич, – вы же должны были откупить на аукционе этот молитвенник… Ну, это-то вы сделали, по крайней мере?

Орест пожал плечами.

– Разве вы могли сомневаться в слове Ореста Беспалова?.. Разумеется, купил.

– И где же он, этот молитвенник?

– Остался в руках аукционного мастера, которому я мог внести выданную мне сумму вами в виде задатка с тем, что остальное доплачу потом.

– Но ведь я вам дал сто рублей!

– Совершенно верно.

– И вы внесли их в виде задатка?!

– Да.

– И за сколько же вы купили молитвенник на аукционе?

– За тысячу восемьсот двадцать пять рублей!

Саша Николаич выпустил из рук книгу и открыл рот.

– Да вы как… – спросил он, – напились до аукциона или после?..

– Нет, гидальго, после!.. И напился в обществе того джентльмена, который и набавлял цену! Во всяком случае, можно утешаться тем, что молитвенник, значит, стоит этих денег… Вероятно, это величайшая библиографическая редкость.

– Тысяча восемьсот двадцать пять рублей!.. – повторил Николаев.

– Да ведь вы же сами, – остановил его Орест, – изволили сказать мне, чтобы я не стеснялся в деньгах, если нужно!

– Ну, хорошо… ну, я думал… ну, все сто рублей… но такую сумму доплатить…

– Да кто вам говорит, гидальго, что ее надо платить?

– А как же иначе? Я хочу вернуть этот молитвенник, во что бы то ни стало.

– И вернете!

– Каким же это образом?

– Гениальность Беспалова, – Орест поставил обе ноги на подоконник, обхватил его руками, оперся подбородком о колени и пристально посмотрел на Сашу Николаича, после чего произнес: – Сегодня на аукционе торг, и на нем догнали цену молитвенника до тысячи восьмисот рублей с лишним… Я внес в счет этой суммы сто рублей, а остальные деньги вносить вовсе не буду… тогда молитвенник поступит в переторжку, на которую я явлюсь, а конкурент мой, вероятно, не появится, и на переторжке молитвенник останется за мной рубля за два, три… Ведь книга – не водка, и таких любителей, которые платили бы за нее большие деньги, можно встретить не каждый день… Таким образом, вся операция будет нам стоить сто три или сто четыре рубля… Поняли теперь?

– Да, теперь понял.

– Ну, еще бы, когда я так отлично растолковал!.. Ну, а теперь, гидальго, до свидания, я направляюсь отоспаться, по обыкновению, к родителю своему, титулярному советнику Беспалову, ибо вполне сознаю, что в моем настоящем виде я в порядочный дом не приемлем.

– Ну уж так и быть! – усмехнулся Саша Николаич, – пройдите в вашу комнату потихоньку и выспитесь там!

Орест спрыгнул с подоконника, пошатнулся, но выпрямился все-таки во весь свой рост и произнес:

– Орест Беспалов не унизится до снисхождения… В милостях не нуждаюсь и поэтому удаляюсь под родительский кров… будьте здоровы…

Он снял картуз, раскланялся и исчез.

В это время в кабинет входила маленького роста старушка с высокой прической и лицом маркизы.

Саша Николаич обернулся к ней и спросил:

– Вы ко мне, маман?.. Отчего же вы не послали за мной, а беспокоились сами?

– Ах, мой миленький, – быстро заговорила она, – ну, какое же тут беспокойство?.. И потом, знаешь, я пришла просто посидеть у тебя… тут прохладнее!.. Я очень люблю тут у тебя… А месье Орест, кажется, опять нездоров? – ска зала она, указав на окно, с которого исчез Орест Бес палов.

Она никогда не называла его иначе, как «месье Орест», и слово «пьян» почитала неприличным настолько, что говорила вместо него «нездоров».