Счастье, несчастье... - Ольга Чайковская

Нелегка стала ее жизнь — как ей, маленькой, было устоять в борьбе с опытной взрослой и власт­ной женщиной. Двойки на беднягу так и сыпались, замечания и выговоры перед всем классом следова­ли один за другим. Аннушка глотала слезы, но оши­бок своих не признавала. Конечно, родители пыта­лись связаться с директором, добиться его помощи, но в конце концов взяли девочку из школы. Этот путь — сопротивления — был более достойным, чем то жалкое родительское подобострастие и за­искивание, которое тем более опасно, что дети могут перенять его у взрослых. И уж во всяком случае де­вочка не чувствовала себя одинокой в этой борьбе — родители ее не предали. Но все же сам экспери­мент был опасен — непосильностью такой борьбы. Для детской нервной системы.

Видите, мы наугад взяли два вопроса, казалось бы, сравнительно несложных и ясных,— о материн­ской любви и авторитете взрослых — и тотчас ока­зались в гуще противоречий, а непреложные по­стулаты при ближайшем рассмотрении потеряли свою непреложность. Но ведь противоречия начинаются в семье с первого ее шага и как бы заложены внеес самого ее начала.

Семью основывают двое, полюбившие друг дру­га,— бывают, конечно, отклонения, особенно когда речь идет о поздних возрастах, где разного рода со­ображения и расчеты играют большую роль, но в подавляющем большинстве своем браки основаны на влюбленности. И сразу же возникает роковой вопрос: полюбили они друг друга или только влюб­лены, вопрос, на который никто никогда ответить не может, потому что влюбленные сами этого не знают.

Влюбленность — состояние удивительное, это великолепная вывихнутость из обычного самоощу­щения, поразительное беспамятство, которое обо­стряет зрение, слух и ум; некий свет, заново оза­ряющий жизнь, огонь, которым один от другого не­престанно зажигаются, от которого расцветают дарования; ярче становятся люди, тоньше, богаче, а их неизвестно откуда взявшаяся способность мгновенного взаимопонимания, сверхпонимания уже граничит с телепатией, невероятностью, чудом.

Помните объяснение в любви Левина и Кити? Что помогало девушке мгновенно понимать значение слов, которые Левин обозначил одними лишь пер­выми буквами? А ведь в основе этой сцены лежит подлинное объяснение Толстого с его будущей же­ной, их разговор, еще более странный и с позиций обычной жизни вовсе не объяснимый, потому что юная Софья Андреевна (она сама рассказала об этом в главе своих воспоминаний «Что писал мелок») читала текст, несравненно более сложный, чем тот, который читала Кити. Вот эта поразительная сцена.

«Лев Николаевич счистил щеточкой все кар­точные записи, взял мелок и начал писать. Мы оба были очень серьезны, но сильно взволнованы. Я сле­дила за его большой красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мел­ке на руке, державшей его. Мы оба молчали.

«В.м. и п.с.с.ж.н.м.м.с. и н.с.» — написал Лев Николаевич.

«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозмож­ность счастья»,— прочла я.

Сердце мое забилось так сильно, в висках что-то стучало, лицо горело,— я была вне времени, вне со- зания всего земного: мне казалось, что я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в ту минуту.

— Ну, еще, — сказал Лев Николаевич и начал писать:

«В в.с.с.л.в.н.м. и в.с.Л.З.м.с.в.с.Т.»

«В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня с вашей сестрой Танечкой»,— быстро и без запинки читала я по начальным буквам.

Лев Николаевич даже не был удивлен. Точно это было самое обыкновенное событие...»

Просветленность, ясновидение, счастливое безу­мие. Сам Толстой ощущал свою влюбленность именно как безумие. «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застре­люсь, если это так продолжится...» — написал он в дневнике. И на следующий день, вернее на сле­дующую ночь: «Завтра пойду, как встану, и все рас­скажу, или застрелюсь...»

Такое неистовство чувств не может продол­жаться долго — нельзя жить под током высокого напряжения. Гаснет свет, а с ним и буйное цветение, и сверхчуткость, и сверхпонимание. Если за влю­бленностью стояли более глубокие чувства, отно­шения, становясь спокойнее и потеряв лихорадку, приобретают прочность. Но такой переход далеко не всегда проходит безболезненно: когда надает температура влюбленности, становится холодно, ког­да гаснет ее свет, становится темно; место сверхпро­ницательности может занять тупое непонимание (тогда-то и начинаются взаимораздражение, взаимо­обвинения).

Но ведь то счастливое беспамятство, великолеп­ная лихорадка, она ведь давала обещания и клялась, искренне клялась в верности и обещала дать счастье. Выдавала векселя, которые предъявлять к оплате так же бессмысленно, как если бы кто дал в долг чело­веку, уехавшему с квартиры, а требовать пришел с того, кто въехал.

Но если влюбленность одного из супругов «вы­ехала», сам-то супруг остался, с него, разумеется, и спрашивать, а он не может понять, каким обра­зом все это получилось. Выход из противоречия один: кроме влюбленности и даже любви, в основе семейного союза изначально должно лежать еще мно­жество других чувств — тут и сердечное тепло, и по­нимание, товарищество, готовность прийти на по­мощь, а главное, чувство долга. Векселя, выданные влюбленностью, обязан оплатить долг. Несчастье мно­гих браков в том и заключается, что они были по­строены на основе, для строения заведомо негодной. Если человек, вступая в семейную жизнь, не знает, что берет на себя обязательства, не будет счастья этой семье, да и самой семьи, вернее всего, не бу­дет.

Нет, трудное, очень трудное дело семейные проблемы. А ведь мы с вами только еще в самом на­чале пути.

Сейчас много говорят о лидерстве в семье, но я, честно говоря, плохо понимаю, что значит слово «лидерство» применительно к семейным отноше­ниям (в политике — да, в спорте — да, но в семье?). Однако о той особой роли, которая принадлежит в семье женщине (а заодно и вообще о той особой душевной структуре, которая называется женствен­ностью), мне хотелось бы поговорить.

Наше прошлое оставило нам высокие женские образы — жен и матерей, являвших собой нравст­венную опору семьи. В мемуарах XVIII века, на­пример, существует настоящий культ «матушки», о ней говорят с нежностью, к ее советам и наставлениям относятся с глубокой серьезностью. А русские няньки, Арины Родионовны? Можно, наверное, на­писать целую книгу об их влиянии на культуру и нравственную жизнь русского общества. Правда, в распоряжении этих воспитательниц был такой могучий рычаг, как понятие бога; нет ничего легче, как сказать: не делай этого, бог накажет; и да­же так: не думай этого, бог читает в твоем сердце. Конечно, подобный рычаг был полезен в добрых руках и очень опасен в недобрых. А мы не можем ввести бога в качестве рабочей гипотезы, потому что сами в него не верим, нам надеяться не на кого, только на самих себя, на твердость своих принципов, на проницательность сердца и ума, на опыт, получен­ный от предшествующих поколений.

Нравственный авторитет женщины в прошлые века, особенно в XIX, стоял очень высоко. Возникло даже убеждение, высказанное еще Пушкиным: «В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою поня­тия и тонкостью чувств и разума, существами низ­шими в сравнении с нами? Что особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где жен­щины вообще более просвещенны, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, неже­ли мы, гордые бог ведает почему». Герцен в «Бы­лом и думах» особо выделяет общественную роль женщины, ее нравственное превосходство, так ясно сказавшееся в темную пору царствования Нико­лая I, последовавшую после разгрома декабризма. «Тон общества менялся наглазно; быстрое нравст­венное падение служило печальным доказатель­ством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произ­нести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руки, но которые за ночь были взяты... Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких... И у креста стояли Одни женщины... Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Си­бири, под еще страшнейший гнет тамошней поли­ции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора; многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам. Но его не было у мужчин; страх выел его в их сердце, ни­кто не смел заикнуться о «несчастных».

И Достоевский в «Дневнике писателя» свиде­тельствовал, что женщина по своему нравственному уровню, а соответственно и той роли, какую игра­ет в жизни общества, стоит выше мужчины. «Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать помощи».