Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

ПОЛЕТ

Il n’y a q’une sorte d’amour, mais il y en a mille differentes copies.

Отринув связь с юдолью слезной,Скользя в заоблачную высь,Две тени на дороге звездной,Друг друга увидав, сошлись.Судьбе-причуднице в угодуИм выпало обресть свободуВ один и тот же смертный час,И вот, потупив очи долу,Летят к небесному престолу…Ромео, а за ним Ловлас.

Летят… Полночные светилаВ безмолвии внимают им.И тень Ромео вопросила:«Кем был ты в жизни, спутник милый?Кого ты на земле оставил?Чем имя ты свое прославил?По ком тоскою ты томим?»

«Любил я. Скольких — неизвестно,Все имена перезабыл.Пусть не возвышенно-небесной —Земной любовью. Но любил!Был этот кладезь в сердце бедномНеисчерпаемо велик,И каждый день был днем победным,И мигом страсти — каждый миг!Томясь неутолимой жаждой,Душа к прелестницам влеклась,И в книге страсти каждой, каждой,Хотя бы строчка — а нашлась!

И той, к Парису благосклонной,Что как лилея расцвелаИ обвивала мирт зеленыйВкруг безмятежного чела;Той, что, родившись ночью лунной,При ликованье нимф морских,Косой гордится златоруннойИ совершенством плеч нагих.

И той, что, в умоисступленьеБродя вдоль зыблющихся вод,Объята скорбью, одаль шлетПроклятия, мольбы и пени.И отзвук царственных печалейПодхвачен бешенством ветров,Чтоб мы доныне различалиВ нем гул Вергилиевых строф.

И нежной дщери Альбиона,Кого студеных бурь порывВенчал, навек оледенив,Небесной прелести короной.И кастильянке — смуглой, страстной,Столь прихотливо самовластной,Что пышность Сидова дворцаБез колебаний променялаНа взгляд бродячего певца —И не раскаялась нимало.

И той — девице-недотроге,Чья чистота внушает страх,Кто в горних помыслах о богеЖивет на рейнских берегах,Идя стезею Маргариты,Чей нежный цвет едва раскрытыйВ руках у Фауста зачах.

И прочим… Мало их на свете ль?Иным талантом не владел,Одну знавал я добродетель,Один мне был сужден удел.Кто б ни делил со мною ложе —Во все века, в любой стране —Уста все те же, сердце то жеДарованы природой мне.И, вечным пламенем объят,Я всем был мил и каждой — рад!»

Окончил речь свою Ловлас.Меж тем в небесную обительОни вошли, и ВседержительК Ромео обратил тотчасПытливый взгляд бездонных глаз.

«А ты?» «А мне лишь раз случилосьИзведать истинную страсть…Даруй же, Господи, мне милостьТеперь к стопам твоим припасть!»

Одна душа во двери рая,Чиста, безгрешна и светла,По воле господа вошла.И в тот же миг душа втораяНа землю сброшена была.

Так подведен итог плачевный:Доныне видит белый светЛовласов сотни — ежедневно,Ромео — одного в сто лет.

СЕЯТЕЛЬ

(XVI ВЕК)

…вот вышел сеятель сеять.

Сограждане мои! Вы урожай собрали,               И житница полна.В минуту торжества тех вспомнить не пора ли,               Кто бросил семена?

Был диким этот край, и путь тянулся долго               Во тьме ночной,Но не сломили их, ведомых чувством долга,               Ни ураган, ни зной.

По пальцам их сочтешь, но воля и усилье,               Крест и законВ цветущий райский сад пустыню превратили               И сотню — в миллион.

Их ждал не только труд, опасности, и голод,               И спор с судьбой:Мог быть пронзен копьем, задушен иль заколот               Из них любой.

Им гибельной стрелы случалось стать мишенью,               Так почему жБестрепетно они стремились к обращенью               Заблудших душ?

Сертанов сеятель! Ты, как апостол Павел,               Деяние свершив,Спокойно можешь спать — ты след в веках оставил,               По смерти жив!

МАРИЯ

В изяществе твоем — такая сила,Так легок шаг, так светел кроткий взор,Что кажешься мне птицей легкокрылой,С природой птичьей выигравшей спор.

Ты на земле. Но если бы раскрылаМогучие крыла, то вмиг в просторНебесный воротилась… Мне ж с тех порЖилось бы беспросветно и уныло.

Нет, не хочу, чтоб синий небосводМанил тебя дарованной дорогой,Чтоб ты предел покинула земной!

Под небесами наша жизнь идет:Они и так видали слишком много.Не улетай! Останься здесь, со мной!

ЗАПИСКИ С ТОГО СВЕТА

© Перевод Е. Голубева и И. Чежегова

К ЧИТАТЕЛЮ

Стендаль, по собственному его признанию, написал одну из своих книг для ста читателей, — что одновременно восхищает и поражает нас. Никто, однако, не будет ни восхищен, ни поражен, если эту книгу прочтут даже не сто читателей и не пятьдесят или двадцать, а, самое большее, десять. Десять? Может быть, пять. Ведь если я, Браз Кубас, и попытался придать моему странному детищу свободную форму Стерна или Ксавье де Местра[5], то все же мне не удалось избежать ворчливого пессимизма. Сочинял-то покойник. Я писал эту книгу, обмакивая перо насмешки в чернила печали, и нетрудно себе представить, что могло из этого выйти. Возможно, люди серьезные сочтут мое произведение самым обычным романом, люди же легкомысленные не найдут в нем никаких признаков романа; и, таким образом, книгу мою не признают серьезные и не полюбят легкомысленные читатели, а ведь на них и держится общественное мнение.

И все-таки я не совсем еще потерял надежду завоевать расположение публики, поэтому я не предваряю мой роман пространным, все и вся объясняющим предисловием. Лучшее предисловие то, в котором брошено несколько отрывочных, малопонятных мыслей. Итак, я не стану распространяться об истории написания моих «Записок», составленных уже на том свете. Сие было бы любопытно, но слишком длинно и не помогло бы лучше понять мое творение. Книга — вот что важно, и если она понравится тебе, взыскательный читатель, я буду считать, что труд мой не пропал зря; а не понравится — я покажу тебе язык, и все тут.

Глава I

КОНЧИНА АВТОРА

Некоторое время я колебался — писать ли мне эти воспоминания с начала или с конца, начать ли с моего рождения или с моей смерти. Все всегда начинают с рождения; а я решил принять обратный порядок по следующим причинам: во-первых, я не покойный писатель, а писатель-покойник, и могила, таким образом, стала моей второй колыбелью; во-вторых, сочинение мое приобретает от этого новизну и оригинальность. Пророк Моисей, также оставивший нам описание собственной смерти, поместил его в конце, а не в начале — что существенным образом отличает настоящее сочинение от Пятикнижия [6].

Итак, я испустил дух в два часа пополудни в одну из пятниц августа месяца 1869 года, в моем прелестном имении в Кутумби. Было мне шестьдесят четыре года, жизнь я прожил безбедную, легкую, умер старым холостяком, оставив наследникам тридцать тысяч рейсов, и меня проводили на кладбище одиннадцать друзей. Одиннадцать друзей! Не было, правда, ни соболезнований, ни некрологов. К тому же накрапывал мелкий, тоскливый, настойчивый дождь, такой тоскливый и такой настойчивый, что один из преданных до гроба друзей высказал в своей речи, произнесенной у моей могилы, такую мысль:

— О вы, вы, кто знал его, мои дорогие сеньоры, вы можете сказать вместе со мной, что сама природа оплакивает понесенную нами утрату — кончину нашего друга, прекраснейшего, благороднейшего человека, гордость нашего общества. Это хмурое небо и капли, падающие с него, эти темные тучи, словно траурным крепом задернувшие лазурь, все это — знаки невыносимой, жгучей тоски, гложущей великую душу природы. Все это — гимн нашему дорогому покойнику и скорбь о нем.