Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Так заканчивается история Браза Кубаса. В его исповеди мы действительно обнаружим «сгусток злобного сарказма», но это сарказм «живого трупа», а не живого человека. Начав свою исповедь с конца, с момента своей духовной и физической смерти, с отрицания, злобного самонеуважения, презрения ко всему и ко всем на свете, герой постепенно возвращается к воспоминаниям о том, каким он был когда-то. И тогда в его исповеди мы находим и восторги первой любви, и горечь обманутых надежд, и стыд за бессмысленно прожитые годы, и попытку самооправдания, и даже смешанное с удивлением «почтение к своей особе», в которой вдруг проснулась запоздалая потребность «приносить пользу другим людям», — словом, всю гамму чувств живого человека, все индивидуальные приметы конкретной человеческой жизни. Но при этом отождествлять личность Браза Кубаса с личностью Машадо де Ассиза было бы столь же нелепо, как отождествлять Пушкина с Онегиным, Лермонтова с Печориным, Гончарова с Обломовым. Машадо де Ассиз придал герою черты своего современника и, разумеется, какие-то собственные черты. Но исповедь героя является авторской лишь в той степени, в какой автор выразил в ней свое отношение к герою и окружающей его действительности. И в этом смысле исповедь не таит в себе никакой загадки, ибо автор выносит отчетливый приговор и своему герою, и обществу, способному порождать таких «героев». Но одновременно Машадо де Ассиз называет причины, под влиянием которых его герой сделался циником и пессимистом, и в его отношении к нему, кроме осуждения, мы чувствуем боль и сострадание. Цинизм и «вселенский», вневременной пессимизм Браза Кубаса также неправомерно было бы приписывать самому Машадо де Ассизу: цинизм прежде всего равнодушен, а обнаженность, с которой писатель говорит горькую правду о своем времени, вызвана обостренной чуткостью, больной совестью художника; его пессимизм — конкретен, рожден определенными социальными условиями той эпохи.

В романе Машадо де Ассиза все конкретно, привязано к бразильской жизни прошлого века: сам герой, окружающие его персонажи, картины быта и нравов и даже философские идеи, которые играют в романе особую роль. Мы не станем подробно останавливаться на характеристике всех персонажей — в романе, по существу, один герой, и поскольку «Записки…» задуманы как «моноспектакль», то все остальные действующие лица занимают в нем второстепенное положение и не отличаются многоплановостью, хотя и не заслуживают обвинения в схематизме и карикатурности. Просто эти персонажи представляют собой типы людей, а не их индивидуальные разновидности. Они наделены определенными чертами, но главная их черта — посредственность, и у одних эта посредственность смягчается какими-то привлекательными чертами, у других же, напротив, усугубляется отрицательными свойствами. Однако все персонажи очень достоверны, их психологические портреты разработаны автором тщательно и добротно.

Великолепны в романе сцены политической жизни: здесь желчная ирония Машадо де Ассиза приобретает особую беспощадность и находит выход в остром и изобретательном гротеске. В изображаемом им парламентском фарсе действующие лица и в самом деле выглядят карикатурно, но выглядят они так потому, что карикатурны их прототипы — мелкие и корыстные политиканы, чья «деятельность» сводилась к пустопорожним прениям в палатах и нескончаемым партийным баталиям.

Особое место в «Записках с того света» занимает персонаж, которому впоследствии Машадо де Ассиз посвятит отдельный роман и назовет этот роман его именем — «Кинкас Борба». В «Записках…» Кинкас Борба, однокашник, а затем друг и духовный наставник Браза Кубаса, резко отличается от остальных персонажей. Как художественный образ он действительно схематичен и условен, автор как бы «запрограммировал» его на изложение философских идей, но идеи эти и их носитель — Кинкас Борба — играют в романе, и не только в этом романе, но и во всем творчестве Машадо де Ассиза, очень важную роль.

Кинкас Борба изобрел новую философскую систему и дал ей название «гуманитизм». На страницах «Записок…» он обстоятельно излагает свои философские идеи Бразу Кубасу, и потому нам нет нужды даже вкратце их пересказывать. И здесь Машадо де Ассиз тоже ничего не придумывал: философская система Кинкаса Борбы представляет собой своеобразный парафраз позитивистской философии, получившей в то время широкое распространение в кругах бразильской интеллектуальной элиты. Однако «безумная философия» Кинкаса Борбы отнюдь не исчерпывается позитивизмом: учение о «мировой душе», например, с одной стороны смыкается с брахманизмом, с другой — с учением о мировой воле Шопенгауэра. С философией Шопенгауэра теснейшим образом связана философия Ницше, и в гуманитизме Кинкаса Борбы мы обнаруживаем наглядные совпадения с ницшеанской теорией власти и ницшеанским антихристианизмом.

Вряд ли Кинкас Борба и его философия понадобились Машадо де Ассизу лишь для того, чтобы через их посредство ознакомить читателя с философским духом эпохи — в этом случае философская нагрузка и в без того сложном романе была бы неоправданной и действительно способствовала бы превращению его в ученый трактат. Но недаром Машадо де Ассиз посвящает свой следующий роман Кинкасу Борбе: идеи гуманитизма интересуют писателя не сами по себе и даже не как зеркало эпохи, его волнует прежде всего их КВД — коэффициент вредного действия. Машадо де Ассиз не прошел мимо увлечения позитивизмом, на его мировоззрение оказала существенное воздействие философия Шопенгауэра, но философия Ницше заставила его содрогнуться. Апостольский позитивизм, шопенгауэровская «воля к жизни», вульгарно интерпретированные социальным дарвинизмом, незаметно трансформировались в ницшеанскую «волю к власти» с ее учением о «господах земли» и «сверхчеловеке». Философия обезумела. И Машадо де Ассиз создает сатиру на «безумную философию» — «гуманитизм», создает ее в период наибольших успехов позитивистского апостольства на политической арене, и тогда эта сатира должна была прозвучать как предостережение «духовным сынам» позитивизма, обнаружившим чрезмерную «волю к власти». Сатира писателя не ограничилась этим локальным предостережением. В пародийной философии гуманитизма положения современных философских систем доводятся до абсурда. Неумолимая логика маньяка превращает их в нелепый бред. Но так ли уж далек этот бред от тех не менее бредовых идей, которыми пытался и до сих пор пытается оправдать свою античеловеческую сущность фашизм? И ведь безумная логика этих абсурдных идей уже не раз сводила с ума миллионы разумных существ, так же как идеи гуманитизма в конце концов сводят с ума их создателя Кинкаса Борбу.

В «Записках с того света» явственно ощущаются две стилистические тенденции: одна, более традиционная, кое-где впадающая в романтическую высокопарность и сентиментальность, характерна для некоторых глав основного сюжета; другая, тяготеющая к более простым изобразительным средствам и более современная по языку и образной системе, наличествует в многочисленных обращениях к читателю, а также в главах, которые можно рассматривать как вставные, — главах, посвященных гуманитизму. Первую тенденцию следовало бы квалифицировать как дань традиции и пережиток авторского увлечения романтизмом, если бы наличие второй стилистической тенденции не открывало нам в Машадо законченного писателя-реалиста. Поэтому логичнее предположить правомочность обеих тенденций и объяснить традиционность и некоторую архаичность стиля желанием автора спародировать (и тем самым развенчать) романтическую традицию, а также (в большей степени) его намерением показать образ мыслей и чувств, характерный для начала века и прежде всего — для молодого человека той эпохи. В пользу этого предположения говорит и то, что все романтические пассажи сосредоточены в основном в той части сюжетного повествования, где герой еще молод, наивен и способен на искреннее чувство, — и тем разительнее происходящие с героем перемены — о них возвещают не только факты, но и метаморфозы стиля: он становится все более сдержанным, рациональным, ироничным.

Второй роман, представляемый читателю — «Дон Касмурро», отделен от «Записок с того света» восемнадцатью годами — он опубликован в 1899 году. Герой «Записок…» Браз Кубас испускает дух «в одну из пятниц августа месяца 1869 года» в возрасте шестидесяти четырех лет; действие романа «Дон Касмурро» начинается в ноябре 1857 года, когда его герою Бенто нет еще и пятнадцати. Случайно ли Машадо де Ассиз сделал Бенто, будущего дона Касмурро, своим почти ровесником? Думается, что не случайно. Дон Касмурро явно во многом ближе автору, нежели Браз Кубас и тем более Кинкас Борба. Сама интонация романа, его сюжетная и художественная простота, романтическая приподнятость и печальная нота предопределенности — все это несет на себе печать глубоко личного отношения к изображаемому. «Быть может, когда я начну рассказ, создастся иллюзия прошлого и легкие тени явятся мне как поэту: „Вы вновь явились, смутные виденья…“»