Полдень следующего дня - Игорь Сюмкин

«Значит, с рогами я теперь… За что? — чуть не вырвалось у него в секундной слабости. Но тут же внутренне встрепенулся: — Ах ты, дрянь покладистая! А ведь носить этот головной убор я не собираюсь… Детей не пожалею, но и ты всю жизнь будешь каяться! Попомнишь…»

— Вот и хорошо… Я так и думал… — прямо-таки проворковал он (нашел в себе силы). — Сходим-ка в одно место… Уж больно звали.

— А пельмени? Фарш засохнет… — чувствуя недоброе, неуклюже защищалась она. Голос звучал неестественно.

— Идем, идем… Знаю, что говорю, — веско сказал Хромов.

— Ну, пошли… — пробормотала она, вконец от такой таинственности растерявшись. — Переоденусь только.

Хромов подождал ее за калиткой. Зашагали в гору. Зинаида неуверенно взяла его под руку. Позволил. Сдержанно кивал встречным, а в душе его, хотя случай был куда как не радостный, что-то ликовало, рвалось наружу криком: «Смотрите, смотрите все! Веду ее под руку! Ни единого синяка, ни царапинки! Другой бы на моем месте… Я — человек корректный! Думаете, чокнулся с горя? Нет, братцы, шалите! Я свое дело туго знаю… Педагог все-таки! Пусть плохонький, но педагог, знаю, как на психику давить! Мне бы не детей, мне бы взрослых воспитывать… Вот он, загс районный. Никак допенькала? Давно пора… С чем пожаловали? Да вот заявление о разводе подать хотим… Какие мотивы? Мотивы простые. Встретил другую! Да, намеренья самые серьезные… Нет, она не здешняя, из города. Давно ли ее знаю? Вполне достаточно. Я — человек серьезный!»

Бодрился Хромов, как мог, однако, несмотря на весь этот ералаш в голове, жутко ему было. Ему уже казалось, что сегодняшнему сумасшествию не полчаса от роду, а длилось оно всю его жизнь, сколько помнит себя. И ничего другого в его жизни не было! И Петьку, плохо до двух лет спавшего, на руках не баюкал. И новоселья в «во какой» комнате не было! Не было ничего этого! Не было! С одним желанием он на свет появился, с одной целью: наказать Зинаиду!

Шедший в загсе разговор был довольно точной копией того, что складывалось по дороге в его возбужденном мозгу. Да и Зинаида там… Она то ерзала на немилосердно скрипевшем стуле, то, будто бескостная, вяло оседала, никла грудью чуть ли не к коленям, а то садилась очень прямо, закрепощенно и опять сникала. Слез не было, но в глазах застыл удручающе-тупой ужас. Раз-другой она порывалась что-то вставить или возразить, но в план Хромова это не входило, и он столь решительно наступал под столом на ногу Зинаиде, что она осекалась.

Им всецело владел тогда бес сомнительного, глумливого мщения. Впервые в жизни он казался себе мудрым и сильным, значительным и праведным, но снисходительным, по доброте своей, к людским слабостям мучеником, который мстит обидчикам лишь своей кротостью.

Поинтересовалась работница загса: не желает ли Зинаида повлиять на Хромова со стороны общественности, которая, как известно, всегда за сохранение семьи? Та ответила полувменяемым взглядом и долго отмалчивалась. Вопрос был повторен. Скрыто понужаемая настойчивыми тычками мужниного ботинка, Зинаида отрицательно помотала головой. Заявление о разводе было подано…

Обратно он шагал очень быстро, широко. Под гору. Зинаида запыхалась, но изо всех сил старалась не отставать и время от времени жалко заглядывала ему в лицо.

В кухне Хромову попался на глаза пятнисто посыпанный мукой фанерный лист, отороченный с краю неполным рядком пельменей. С подоконника, из-за горшка с пыльной геранью, умильно жмурился на фарш Пушок.

«Пельмени те же, что обычно, кот облизывается, как вчера и позавчера, а жизнь за какой-то час с небольшим в тартарары подалась. Фарш засыхает… Забавно вообще-то, что настроение хоть вешайся, а есть хочется. Хороши страдания! Ну, а что теперь? В самом деле, вешаться, что ли? Нет уж, дудки! Пострадавший-то я!» — сумбурно думал он, моя руки.

Зинаида нерешительно топталась позади. Хромов молча сел к столу и снова занялся раскаткой. Торопливо повязав передник, она торопливо села на краешек табуретки и торопливо, словно боясь окрика, черпнула ложкой фаршу. Хромов не окрикнул, а сказал негромко, почти безучастно:

— Руки забыла помыть.

Обычно она напоминала ему о руках: водился за ним такой грешок, забывал мыть. Впрочем, двусмысленности в свои слова он уже не вкладывал, просто напомнил. Она ж приняла это как плевок. Покорно пошла к рукомойнику. Не дошла. Где стояла, там и на колени бухнулась, угодив левым в пустую Пушкову миску для питья (та загремела, Пушок испуганно в сени рванул) и зашаркала к Хромову, обдирая колени о щербины пола, сквозь всхлипы приговаривая:

— Прости, Борь, прости… Сама не знаю, как вышло… Как опомнилась, повеситься хотела! Детей только жалко стало… Прости, Боренька… Никогда больше…

«Прощу, как же!» — холодно думал он, не прерывая раскатки.

Фаршу тогда хватило на пару с небольшим сотен. Глаз у Зинаиды был наметан…

О том, что директор школы разводится, через неделю знали уже все. Хромов чувствовал, что подчиненные усмехаются ему вслед, хотя смешного в происходящем было, конечно, маловато. Не любили его: не в настроении, а случалось такое часто, он бывал с ними мелочно придирчив, груб.

Соседки зачастили к Зинаиде за солью, спичками, лаврушкой и, делая вид, что совсем не в курсе, с глумливой дотошностью расспрашивали ее про «отдых, достопримечательности». И Зинаида, которая прекрасно понимала, что кумушки эти обо всем знают, ломала тем не менее комедию, рассказывая про нумерованную минералку, Эльбрус и про то, как хорошо тут Хромов с Петькой управлялись без нее с хозяйством.

Петька все видел, чувствовал. Первое время в его глазах замечалось лишь недоумение по поводу происходящих в доме странностей, но как-то пришел с улицы побитый, зареванный, глядел ни Хромова волчонком, не отвечал на расспросы. Пояснила ситуацию Танька, которой было четыре года и которую еще мало что расстраивало: Петька подрался с соседскими пацанами, дразнившими его.

— Как дразнили-то? — спросил у нее Хромов.

— Говорили, что ты маму бросаешь… Вот, — прямехонько ответила глупенькая Танюша.

Зинаида ходила по струнке, все надеясь, что настоящее как-нибудь да образуется. Нет, через две недели он подал заявление об увольнении. В роно пытались его отговорить (был Хромов там, как ни странно, на хорошем счету), но безрезультатно. Еще через полтора месяца, взяв лишь самое необходимое из одежды, уехал. Почему именно сюда? Хромову тогда было все равно куда… Устроился для начала пекарем (собственно, все у него было сначала), благо для этой работы не требовалось ничего, кроме сильных рук. Инспектор отдела кадров пекарни, узрев в трудовой книжке пятнадцатилетний педагогический стаж, директорство, несколько секунд недоуменно смотрел на Хромова, а затем назвал романтиком. Не без иронии.

Жалел ли Хромов о своем поступке, о том, что он за собой повлек? Да, жалел и очень, но у Хромова было одно качество (при уместности в общем-то неплохое): своих решений он никогда не менял. Даже тех, которые, случалось, и сам относил потом к необдуманным, сомнительным. Таким в последнее время стала ему казаться и женитьба на Веньке. Не слишком ли поспешно, не слишком ли судорожно он за эту «соломинку» ухватился? Тонул ли он тогда?

Хромов оторопел, увидев в учетной книге роддома напротив своей фамилии целые столбики надписей: мальчик, девочка, мальчик, вес, рост. В пот бросило.

— Хромовой. Во вторую… — машинально пробормотал он, сунув кулек с передачей в окошко на двери.

— Хромовой? У которой тройня? — отозвался за дверью высокий голос. К окошку прильнули, теснясь, сразу три женских лица.

— Старый какой, — услышал он сдавленный, отмечающий шепот. Полностью было видно лишь одно из лиц, молодое и кареглазое, слегка прыщавое, но до чего схожими померещились тогда Хромову все три.

«Тоже тройняшки… С ума можно сойти! Не одного меня, значит, жизнь балует…» — чуть отлегло у него от сердца.

Тройняшками те практикантки акушерского училища, разумеется, не были. Сходства, кроме прыщей, ни малейшего. Это он точно через несколько минут установил, когда в кабинете заведующей роддомом женщины в белых халатах жали ему руку, угощали спиртом и о первой в городе тройне стрекотали. А он все еще в лица этих девушек вглядывался, упорно сходство искал, все меньше и меньше его находя, все больше и больше из-за того расстраиваясь, и безотчетно твердил про себя рост и вес детей. Твердил и по отдельности и, совершенно бессмысленно мешая граммы с сантиметрами, складывал… Ему про то, что и в газету уже сообщили, и горисполком уведомили, чтоб квартиру срочно выделяли, да про счастье, про счастье его отцовское все талдычили. И Хромов по обязанности им улыбался, забыв, что за рулем, послушно хватанул небольшую мензурку спирта, зажевал апельсиновой долькой и на вопрос о именах ляпнул, не задумываясь, первые вспомнившиеся: Вася, Саша и Наташа, а у самого все граммы и сантиметры, детей его представлявшие, маячили перед глазами, повторял он их и, в килограммометры обращая, складывал, повторял и складывал. И неожиданно сложил вес правильно.