Полдень следующего дня - Игорь Сюмкин

Венька кивнула. Хромов чувствовал, что ни черта она не поняла, «и злился, что не может объяснить потолковей.

«Постой-ка… Метафизика — метафизикой, Карамазов — Карамазовым… Неужто она читала? Там же письмо лежало Петькино… Обещает он в письмеце по возмужании на тот свет меня спровадить. Ни больше ни меньше…» — обернулся ее вопрос другой для Хромова стороной.

— Книгу-то до конца прочла? — через силу придавая голосу равнодушие, спросил он в слабенькой надежде, что Венька не подалась дальше десятка страниц (Петькина цидулька лежала в середине).

Она кивнула. Несколько настороженно. Хромов понял, что вопрос до нее дошел… Он боялся ответного, не про метафизику уже. Венька молчала, робела, но взгляд был слегка испытывающим.

— Вень, я замерз… Ты, наверное, тоже? Беги скоренько домой… Меня через пару дней выпишут, так что больше не приходи, — выпалив это, он растянул в подобии улыбки губы и махнул рукой. Пальцы нервно крючились, не махнул, а цапнул воздух пятерней. Венька этой его нервозности, похоже, не заметила или приписала морозу и второй раз за все время улыбнулась. Словно бы с облегчением. Тоже махнула рукой и пошла к остановке.

Хромов машинально пробежал глазами ее записку и на словах «…говоришь мне, как зайца в детстве поймал…» почему-то задержался, прочитал их еще, еще и стал тупо выяснять у себя — почему? Выяснял, впрочем, недолго. Он и сам не знал, зачем тогда Веньке про зайца соврал. Никогда Хромов живого зайца в руках не держал. Кроликов — другое дело! Когда резал, бывало… Сердчишко заячье… Спокойно они у кроликов бились. Откуда тем было знать, зачем их на руки взяли. Часто ведь брали просто так, как кошку, поиграть, погладить, так что они обычно и испугаться-то не успевали… В последний раз резал в день возвращения Зинаиды из Кисловодска. Суббота тогда была…

Многие годы дарили субботние дни Хромову приподнятое настроение. Еще бы, завтрашним утром не идти в «галдежник». Сколько учительствовал Хромов с тех пор, как распределили его в этот совхоз, столько ж почти и оставить школу хотел. Не по нему дело оказалось. Но все тянул, как-то незаметно для себя директором стал, глядь, а уже и тридцать пять стукнуло! Куда теперь пойдешь? Другой специальности нет. Не в общественные же пастухи? То с тобой все на вы были, и вдруг… Доскрестись уж как-нибудь до пенсии, хоть и не близко еще.

Но в субботу Хромов забывал о неприятном. Милое дело! Вот и тогда… Отворяя калитку своей усадьбы, он лукаво, как живым, подмигнул ярко желтевшим доскам, сложенным под навесом рубленой бани (ее-то бревна были уже аспидно-темными). Милое дело! За сегодня-завтра они с Петькой наверняка успеют перестлать в свинарнике пол, благо, свиньи заколоты еще неделю назад. Зинаида приедет, будет довольна…

Из-за дома, со стороны огорода, пахнуло едким дымом. Не дровяным.

«Ботву, что ли, Петро запалил? Так зря. Не высохла еще. Вообще-то нет, Петька в школе еще. Шесть уроков у него нынче…» — наскоро гадал он, обходя дом.

У бесформенной, обильно исходящей неживым, белесым дымком кучи картофельной ботвы стояла Зинаида. Ждали ее лишь через четыре дня. Стояла, опершись подбородком на длинный, гладкий черенок грабель, о чем-то думала и незаметно, чтоб о веселом. Новости, однако. Хромов не стал ее окликать. Достав папиросу, машинально продул ее, поразмял пальцами и положил обратно.

Премировали полтора месяца назад передовиков, Зинаиду в том числе. Вручили ей настенные сувенирные часы с кукушкой и бесплатную путевку в Кисловодск. Хромов против ее поездки не возражал: Кавказ как-никак, места лермонтовские.

— Зина, здравствуй! — непроизвольно и с несвойственной ему гортанностью вырвалось вдруг запоздалое приветствие.

Зинаида вздрогнула, засуетилась…

«Соскучилась… Соскучилась просто. Конечно, соскучилась, чудак…» — успокаивал себя Хромов, несколько настороженно обнимая прижавшуюся к нему, плачущую Зинаиду. Плакала она немо и как-то жалко, потерянно. Хромов бодрился. И настолько натужно, что сам эту натужность чувствовал. Очень уж хотелось ему разделаться со своей неожиданной, смутной пока, тревогой. Очень…

— Опротивело мне там, Борь… И горы дурацкие, и шушера вся курортная… — выговорила она наконец.

«И всего дел-то? — почти успокоился он разом и, не без обычной своей снисходительности похлопав ее по спине, отметил про себя: — А отощала-то… Действительно, не впрок ей отдых, курорты все эти. Худеет без работы… Каждому — свое!»

И все бы потом ничего, да уж больно суетливой и, чего сроду за ней не водилось, заискивающей была Зинаида и на другой день, и на следующий, и на третий. Во сне она порой вздрагивала и потом тяжело, учащенно дышала: никак начала на тридцать пятом году жизни поглядывать сны, и не из приятных.

О скверном, очень скверном думал Хромов, на все это глядя. Расспрашивать ее о причинах этаких поворотиков просто боялся, решив, что, значит, есть Зинаиде что скрывать, раз отмалчивается, а сам на желчь исходил и, нарочито не замечая Зинаиды, все более в своем предположении укрепляясь, щедро одаривал Петьку с Танькой затрещинами, усердней обычного сыпал в классах двойками, выговаривал за какие-нибудь мелочи подчиненным. И не выдержал на четвертый день.

— Здравствуй, соседушка… Можно к тебе? — уныловато спросил он, входя в терапевтический кабинет.

— День добрый, Борис Петрович, день добрый. Редкий гость. Что мнешься-то? Никак стесняешься… Проходи, проходи, — насмешливо бросила не старая еще Кира Федоровна. — С чем пожаловал?

— Кирюша, милая, сроду ни о чем не просил… Выручи. Устал… Дай больничный денька на три. За мной не пропадет… — отрывисто попросил Хромов.

— Что уж с тобой, фантазером, поделаешь? Знаю тебя, слава богу, никогда хорошими отношениями не злоупотреблял… Дам, Боря, дам. Ты и в самом деле смотришься не очень, — уже серьезно и сочувственно сказала она.

Зинаида, стоя у кухонного стола, шустро раскатывала порезанное на многочисленные дольки тесто. Наготове были всегдашние кастрюлька с фаршем и широкий, посыпанный мукой фанерный лист под готовые пельмени.

— Пришел, Боренька? — живо, ласково и лишне спросила она.

— Пришел, Зиночка, — в тон ей ответил Хромов.

— Будешь пельмешки стряпать? — обрадованная такой его переменой, предложила-спросила она, не заметив, по-видимому, в его глазах ничего особенного.

Он, впрочем, пусть и неожиданно для себя, был тогда спокоен. Сосредоточенно спокоен…

— Буду, Зина, буду, — все так же мягко (без особой, кстати, натяжки) ответил он.

Хромову подвернулась вдруг мысль, не сказать, что очень уж жестокая, однако не без злорадства: «Прокатилась ты, голубушка, на саночках или не прокатилась, а все равно повози их. В кошки-мышки сейчас с тобой поиграю…»

Вымыв руки, он вернулся к столу, принял у нее скалку и занялся раскаткой. Зинаида сворачивала. Мастерица была, как и во всем: получались пельмени у нее на зависть аккуратными, плотными.

Хромов не спешил начинать разговор. Тихонько засвистел «Хазбулата» (не без расчета), и Зинаида, в былые времена непременно тут же его обрывавшая: «Ну, пошел смерть зазывать! Свист в доме — к покойнику!», начала вполголоса и слегка фальшивя ему подпевать.

«Да, Зинуль, вся-то ты как на ладони… Нет в тебе хитрости, скрыть ничего не можешь…» — недвусмысленно все это толкуя, невесело думал он под свой свист и ее фальцет.

— Сколько, женушка, делать будем? — спросил он, когда Зинаида пропела все о «Хазбулате» положенное, вплоть до того, что «голова старика покатилась вокруг».

— Фаршу на пару сотен примерно. Сегодня и завтра пельмешки будут. Может, тебе некогда, так я одна управлюсь. Долго, что ли? — спешно ответила она.

— Да нет… Наоборот, пока делаем, и поболтать успеем. Кое о чем… — сказал он с довольно натуральным добродушием.

— Под капусту, Борь, надо пару кадушек достать. Под опята не мешало бы, — решив, что разговор будет хозяйственным, высказалась она.

— Достанем, Зинуль, достанем. — Он не знал, как начать. — Тут вот какое дело…

— У Нюрки Филимоновой сын в армию уходит. На проводы звала. — Зинаида не прикидывалась. Кажется, она и в самом деле обманулась его добродушным тоном.

— С кем же ты, Зинуль, там согрешила? Исповедуйся… — не внеся ясности относительно проводов Нюркиного сына, спросил он наконец. Полушутливо.

Зинаида вздрогнула, белые от муки пальцы не послушались и смяли пельмешек. Она начинила фаршем новый кругляк и опять помяла.

— Что с тобой? — «сердобольно» поинтересовался Хромов. — Пошутить нельзя.

— Ничего… — пробормотала она в ответ. Робко, невозмущенно.

Для Хромова это «ничего», соответственно им понятое, и все сопутствующее — обухом обернулось.

«Значит, с рогами я теперь… За что? — чуть не вырвалось у него в секундной слабости. Но тут же внутренне встрепенулся: — Ах ты, дрянь покладистая! А ведь носить этот головной убор я не собираюсь… Детей не пожалею, но и ты всю жизнь будешь каяться! Попомнишь…»