Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось - Леон Островер

Безбородко подошел к шкафу и взялся за дощечку, на которую были наложены сургучные печати.

— Нет! — воскликнул Олсуфьев. — Ты не прикасайся. Я сам должен это сделать. — И закончил просительно: — Григорий, выйди из комнаты. Не надо тебе при этом присутствовать. Тебе будет неприятно.

Кушелев-Безбородко подчинился.

Когда дверь за ним закрылась, Олсуфьев написал записку:

Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете, что удостоверяю своей подписью.

Сорвав дощечку с печатями, он распахнул дверцу шкафа, положил на полку расписку и взял рукопись.

Дрожащими руками раскрыл он книжку. На обороте твердого переплета в верхнем углу приклеен книжный знак — большой прямоугольник шероховатой, с зеленым оттенком бумаги. Черной краской напечатана волнистая рамка, в рамке — могучий раскидистый дуб, под ним — прямыми четкими буквами: «Из собрания гр. А.А.Безбородко».

На первой чистой странице, в самом центре, выведено по-русски старательным писарским почерком:

Рукопись греческого ученого Аристотеля о свете

и о свойствах человеческого глаза.

Олсуфьев сознавал, что в его руках именно то, что ему нужно; не зная языка, на котором рукопись написана, переворачивая страницу за страницей, он точно силился проникнуть в ее содержание. Он ни о чем не думал — ни о Тересе, ни об ее отце, — он просто наслаждался.

— Не знал, что ты за это время изучил греческий язык.

Спокойный голос Кушелева-Безбородко, уже несколько минут наблюдавшего за своим другом, вернул Олсуфьева к действительности.

— Ты даже не подозреваешь, Гриша, что для меня сделал!

— Подозреваю… Но это только полдела — нужно еще, чтобы рукопись вернулась в шкаф.

— Вернется! Я сам поставлю ее на место! — Он обнял Безбородко и растроганно попросил: — Поедем на Охту. Тебе ведь эта история неприятна, я знаю. Но ты увидишь Тересу и поймешь меня, а если поймешь, то и оправдаешь.

За столом, кроме Тересы, сидели еще хозяин и хозяйка. Марфа Кондратьевна поклонилась остановившимся у порога офицерам и сказала:

— Прошу, господа, откушать с нами.

Олсуфьев подошел к Тересе:

— Мой друг Кушелев-Безбородко захотел сам сказать вам, что отец скоро будет с вами.

Девушка подняла глаза на Безбородко. В них были и благодарность и восхищение. Она знала из рассказов Олсуфьева, что Безбородко ездил куда-то хлопотать за ее отца, знала, что последний, решающий шаг связан с огромной жертвой с его стороны, и одно то, что Олсуфьев явился сегодня вторично, захватив с собой Безбородко, больше, чем длинные речи, убедило Тересу, что последний шаг уже сделан. Всю свою признательность она хотела выразить в своем взгляде.

Красота девушки поразила Кушелева-Безбородко. Рядом со стройной, легкой Тересой память оживила Елену — хромую, большеротую. И вспыхнула в Безбородке злоба против Олсуфьева, которого полюбила Тереса, и против Елены, которая лишена прелестей Тересы.

Эта внезапная перемена не ускользнула от взгляда Тересы. Она тихо спросила:

— Сеньор, я вас чем-то огорчила? Если… — И замолчала: что-то дикое, хищное мелькнуло во взоре Безбородко.

Хозяин, бородатый коренастый человек, указал Олсуфьеву на стул рядом с собой и доверительно шепнул:

— Тут парень какой-то зачастил, из их, видать, братии. Такой же смурый и глазастый.

— Сюда заходил? — насторожился Олсуфьев.

— Нет. Вокруг дома чего-то вынюхивает. Тереса увидела его из окошка и как крикнет: «Кальяри!» А что такое «кальяри» — не понимаю я ихнего языка.

— Когда это было?

— Намедни, как вы только ушли.

За спиной Олсуфьева остановился Безбородко.

— Ника, я пошел.

— Почему вдруг?

— Мне нужно. — И без дальнейших объяснений направился к двери.

Олсуфьев пришел домой поздно. Ощущение удачи его не покидало ни на минуту, но ощущение это было почему-то замутнено: наряду с радостной взволнованностью жило в нем беспокойство.

Олсуфьев попробовал было доискаться причины своего беспокойства, но, так и не разобравшись в нем, прилег на диван и вскоре уснул.

Он проснулся внезапно, словно его кто окликнул. На столике рядом с диваном горела свеча. Мгновенно возникли перед глазами свечи в высоких подсвечниках, карточный стол…

«Шулер!» — вынырнуло из памяти.

Олсуфьев оделся и вышел на пустынную ночную Мойку. Не найдя там саней, он побежал на Невский.

Перед офицерским собранием стояли выезды в несколько рядов; из окон лился яркий свет.

Олсуфьев поднялся в парадный зал. Молоденький офицер с повязкой распорядителя танцев на рукаве, держа за руку свою даму, выписывал петли и зигзаги, а за ними, также рука в руку, змеился длинный хвост.

Среди танцующих Тимрота не было.

Олсуфьев направился в большую столовую. За длинным столом сидели старшие офицеры с женами и почетные гости. Свечи в люстре были уже погашены, горели только в настенных бра, освещая затылки и спины гостей зыбким желтоватым светом. Олсуфьеву показалось, что все спят. Лишь один древний старичок генерал, весь увешанный орденами, что-то рассказывал, и — странно — на два голоса: то высоким, визгливым — детским, то грубым, с хрипотцой — строевым.

И тут тоже Тимрота не было.

Олсуфьев направился в боковую комнату, в карточную. Там было чадно и шумно. Болотными гнилушками мерцали свечи в высоких подсвечниках.

— Козлик! Козлик!

За столом сидели шесть офицеров — среди них и Тимрот. Большой, грузный капитан Елагин из 3-й роты, сидевший за узким концом стола, тасовал колоду карт.

— Садись, — предложил он Олсуфьеву.

— У вас ведь комплект, — ответил тот.

— Фон «Тмин-в-рот» не в счет.

Тимрот резко произнес:

— Попрошу вас, господин капитан, моей фамилии не коверкать!

— Вы не кошка, не фыркайте, — спокойно ответил Елагин. — Фамилия тут ни при чем. В четвертой роте есть поручик Свиньин. Фамилия хлевом отдает, а человек каких кровей? Чуть ли не Мономахович! Не в фамилии дело, господин поручик, а в человеке. Поняли, герр Тмин-в-рот?

— А я, по-вашему…

— Вы, — не дал ему закончить Елагин, — именно то, что я о вас знаю.

Тимрот встал; его щучий рот округлился:

— Господин капитан, вы злоупотребляете своим званием. Я таких намеков не потерплю!

— Стерпите, фон Тмин-в-рот, — смотря прямо в глаза Тимроту, строго произнес Елагин и тихо, как бы про себя, добавил: — А может, наконец решились сменить мундир?

— Что ты вечно к нему вяжешься? — сказал раздраженно Олсуфьев, которому не терпелось поговорить с Тимротом.

— Он знает почему. — И быстро начал тасовать карты. — Давайте играть! Ставки! Сдаю!

Елагин роздал карты, поднял свои и… засопел.

Олсуфьев посмотрел на капитана: большой, толстый, сопит. Тут Олсуфьев расхохотался так, что соседи по столу в недоумении взглянули на него.

— Солнечный удар? — спросил Елагин.

— Хуже, — ответил Олсуфьев весело, — меня пытался обыграть шулер.

— Как это пытался? — недоумевал Елагин. — Игра не состоялась?

Олсуфьев, все еще смеясь, обратился к Тимроту:

— Как, по-твоему, состоялась игра?

Тимрот не ответил — ушел.

— Наконец-то, — проговорил Елагин.

Играли минут десять, и вдруг из коридора донесся шум. Шум нарастал. Послышался топот ног.

Игроки вышли в коридор.

— Что случилось? — перехватил Елагин пробегающего офицера.

— Поручик Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо французскому дипломату.

— Воды у него под рукой не было? — возмутился Елагин. — Мальчишка!

Шум улегся. Игроки вернулись к своему столу.

Уже под утро, закончив игру, Олсуфьев обратился к Елагину:

— Мне необходимо завтра быть во дворце. А в карауле твоя рота. Поменяемся. Я пойду завтра вместо тебя, а в четверг ты заменишь меня.

— Согласен. Договорись с адъютантом.

Они не заметили, что за их спиной стоит вынырнувший откуда-то Тимрот.

7

Все произошло не так, как виделось Олсуфьеву за карточным столом, хотя в конечном счете получилось одно и то же. В два часа дня, отпросившись у командира караульной роты, Олсуфьев поехал в III отделение.

Дубельт сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета. Штофные обои, мебель, занавеси, ковер на полу, картины на стенах — все было выдержано в одном тоне: вишнево-красном. Дубельт был в голубом мундире, но в своем высоком красном кресле и в сумерках затемненной красными шторами комнаты он также казался вишнево-красным. За спиной Дубельта в двурогих бронзовых бра горели свечи, и свет от них, неяркий, как бы красным куполом накрывал письменный стол.