Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча

так дружески беседовали с русским царем Александром? Нет, нет – еще раньше, у себя на родине, в милом сердцу Аяччо. Как давно это было…

* * *

«Г. де Буонапарт (Наполеон) родился 15 августа 1769 г., ростом 4 фута 10 дюймов 10 линий[6]. Хорошего сложения. Характер добрый. Здоровье превосходное. Честен и благороден. Поведение очень хорошее. Отличался всегда прилежанием в математических науках. Посредственно знает историю и географию. Слаб в музыкальных упражнениях. Заслуживает поступления в Парижскую военную школу.

Из характеристики, данной в Бриеннской школе

Неутолимая жажда выбиться в люди была у него с самого детства. А еще имелся шанс. Он заключался в том, что родиться Бонапарту посчастливилось в корсиканской дворянской семье. Появись этот мальчишка на свет в крестьянской лачуге – не было бы даже и такого шанса. В тот год Корсика, сбросив гнет генуэзцев, вошла в состав Франции. Возможно, этот факт оказался важнее всех шансов, вместе взятых, ибо увеличивал возможность выбиться из прозябания стократно. И для этого стоило лишь перебраться на материк.

Для начала же, как сказал отец, нужно было хоть что-то иметь за плечами – например, знания. А их-то как раз и не было. Все свои дни он проводил в играх в войну, сопровождавшихся драками, причем самыми настоящими, с разбитыми носами и кровью. Выйдя из боя победителем, юный «полководец» всегда сопровождал побитых недругов презрительным смехом – самой обидной данью для слабаков.

«…Наполеон почти никогда не плакал, – вспоминала герцогиня д’Абрантес. – В Корсике бьют детей во всех, даже лучших семействах. Бить жену там, как и везде, значит верх невежества, но бить свое дитя дело самое обыкновенное. Когда случалось Наполеону подвергаться иногда такому наказанию, боль извлекала у него слезу, но это продолжалось минуту; когда же он не был виноват, то не хотел и одним словом просить прощения».

Тем не менее грамоте он выучился быстро, неожиданно обнаружив в себе цепкую память, тягу к математике и чтению книг по истории. Это не ускользнуло от опытного взгляда графа де Марбефа – друга семьи, в которой рос Наполеон[7]. Луи-Шарль-Рене де Марбеф возглавлял французскую военную миссию на Корсике. Именно он выхлопотал французское дворянство для Карло Буонапарте (отца) и разглядел в его втором сыне любознательность и умение подчинять себе сверстников.

– Быть Наполеоне военным, – заметил однажды граф, потрепав мальчишку по жесткой копне волос.

Крепкие кулаки и хорошая память (и конечно, связи француза Марбефа) открыли десятилетнему мальчугану путь в военную школу в Бриенне[8]. Поначалу подростки подтрунивали над этим «деревенским медведем» с Корсики, но потом, увидав его способности к наукам, ухмыляться перестали. Так завоевывалось уважение.

У этого малого и впрямь можно было многому поучиться – например, усидчивости и умению анализировать труды Плутарха и Цезаря. Постепенно упрямый Буонапарте становится лучшим среди равных. Все чаще и чаще уже он смеется над тупыми и богатыми воспитанниками, попавшими в престижную школу по высокой протекции взрослых. И этот хохот, явившийся первым протуберанцем его неутолимого корсиканского тщеславия, надолго станет визитной карточкой наполеоновского ума и пренебрежения к профанам.

«Отец, если вы или мои покровители не в состоянии дать мне средств содержать себя лучше, возьмите меня к себе, – писал он домой в апреле 1783 года. – Мне тяжело показывать мою нужду и видеть улыбки насмешливых школьников, которые выше меня только своими деньгами, потому что ни один из них не лелеет в себе тех благородных и святых чувств, которые волнуют меня! И что же, сударь, ваш сын будет постоянною мишенью для нескольких благородных болванов, которые, гордясь своими деньгами, издеваются над его бедностью! Нет, отец, если фортуна отказывается улыбнуться, чтобы улучшить мою судьбу, возьмите меня из Бриенна. Если нужно, сделайте меня механиком, чтобы я мог видеть вокруг равных себе. Поверьте, я превзойду их всех. Судите о моем отчаянии, если я готов на это. Но, повторяю, я предпочитаю быть первым на фабрике, чем артистом, презираемым академией. Поверьте, это письмо не диктовано глупым желанием каких-либо удовольствий и развлечений. Я вовсе не стремлюсь к ним. Я чувствую только потребность доказать, что располагаю средствами не меньшими, чем у моих товарищей».

Характерна подпись: «Буонапарт-младший». И это уже характер. Лучше первым в чем-то, нежели презираемым… (Вне всякого сомнения, этот юноша успел начитаться Цезаря: «Лучше первым в деревне, нежели последним в Риме».)

Все было впереди.

* * *

Разместились быстро. У окна поставили походную кровать; по стенам развесили миниатюры с изображением Императрицы и Римского короля[9]. Стол, стулья, кресло… Почти как дома – в походной палатке на бивуаке.

Вскоре подъехали вызванные из Джеймстауна эконом Перрон и повар Лепаж. На обеденном столе появилась накрахмаленная скатерть и серебряные приборы. Хоть что-то.

Рядом на лужайке английские солдаты выстроили нечто напоминавшее шатер, ставший для Пленника рабочим кабинетом, а заодно и столовой. Спасибо за заботу полковнику Бингэму. С Джорджем Бингэмом, комендантом гарнизона, иногда они вместе обедали и даже прогуливались по окрестностям. До этого он командовал 53-м полком, прибывшим сюда все на том же «Нортумберленде».

По окончании службы на острове Бингэм нанесет в Лонгвуд прощальный визит, привезя с собой и своих офицеров.

– Я был доволен вашим полком, – скажет Бонапарт при расставании британским офицерам.

Впрочем, это будет потом. А сейчас… Сейчас как никогда необходим кабинет: «Итальянские кампании», которые Пленник начал диктовать Лас Казу еще в пути, требовали продолжения. Он обещал солдатам его Гвардии написать об их «великих деяниях» – и обязательно напишет! В первые дни пребывания на острове все подчинено именно этому – работе.

Чуть свет – подъем. Короткая прогулка в парке. В десять – завтрак. Пребывание за столом не более пятнадцати минут – привычка, выработанная годами. Потом, немного пройдясь, Наполеон собирается с мыслями. Далее граф Лас Каз перечитывает написанное накануне (текст переписывал набело его сын). Вносятся последние исправления, затем – главное: очередная диктовка, отточенная мысль, оживавшая на кончике пера. В пять – перерыв. Перед ужином (который в шесть, иногда – в семь) – прогулка по так называемой аллее философов. И так изо дня в день. Мысли, сбиваясь в текст, не позволяют делать длительные перерывы.

Однажды Лас Каз предложит параллельно с итальянскими походами начать диктовать другие тексты – о Египте, Сирии… Просит рассказать о событиях в период Консульства и после возвращения с острова Эльбы. Пусть записывают, подсказывает граф, Гурго и Монтолон, а лакеи переписывают.

– Действительно, есть что вспомнить, – сказал Бонапарт тогда графу. – При высадке в Египте меня удивило, что от былого