Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Изысками кухни Бонапарта вряд ли можно было удивить; кроме того, с некоторых пор еда не стала вызывать прежнего вожделения. Было время, он обожал застолья. Во время дружеского обеда всегда можно сделать кучу дел: так, однажды за трапезой им был подписан какой-то мирный договор. Во время еды зачастую решаются вопросы войны и мира, назначается время решающих сражений, обсуждаются тонкости контрибуционных сборов – да много чего. Столовый нож и вилка способны заменить глупого советника и обвести вокруг пальца самого изворотливого дипломата. Для опытного полководца это меч и пика в неравном бою. И в трудные моменты он не раз пользовался их услугами.
В последнее время столовые приборы стали для него испытанием. Как-то доктор О’Мира, прощупав живот своего именитого пациента (как выразился, «пропальпировал эпигастриум»), глубокомысленно изрек:
– Ulcus ventriculi… Есть симптомы ulci bulbi duodeni…
Умник. Ему бы разок покорчиться от болей, тогда бы по-другому заговорил; и уж точно бы знал, чем гастрит отличается от язвы. Это еще с Москвы: как только запылала, так и схватило. Оттуда и пошло. Овсяные отвары да кисели – бесполезное занятие; их помощь – на час-другой. С тех пор редкий день обходился без подлого жжения в этом самом «эпигастриуме». Иногда помогал крепкий кофе со сливками. Но опять-таки ненадолго. Нечто подобное было у отца, тоже искал пятый угол…
Госпожа Скелтон превзошла себя, обед и правда оказался выше всяких похвал. Единственное, что ее огорчало, – гости слишком мало ели. Больше разговаривали – скорее, расспрашивали хозяев о житье-бытье в этом доме.
Если честно, обедать совсем не хотелось; чуть повыше пупка вновь заскреблась мышка. Неужели придется здесь жить до самой смерти? Вся его сущность противилась подобной перспективе. Тем более что при близком рассмотрении жилище оказалось прямо-таки жалким. Проветриваемый со всех сторон безжалостными ветрами, без воды (Наполеон уже который месяц изнемогал без хорошей ванны!), этот обветшалый и пропахший плесенью дом наводил на грустные мысли. (По коже неожиданно заползали мурашки.) Пришлось согласиться: да, этому жилищу требуется хороший ремонт (а лучше б оно сгорело!). Распрощавшись, с тем и уехали.
На обратном пути заскочили в дом Балькомбов. Как выяснилось, сам хозяин встретить не смог по причине жесточайшего обострения подагры. Зато его супруга и очаровательные дочурки являли собой образец великодушия и вежливой почтительности.
«Вблизи Наполеон казался ниже ростом, – вспоминала одна из дочерей мистера Балькомба, Бетси, – особенно рядом с сэром Джорджем Кокбэрном с его могучим сложением и аристократической физиономией; к тому же он уже несколько утратил тот величественный вид, что так поразил меня в первый раз. Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено».
Очарованный теплым приемом, Бонапарт никак не мог решиться встать и откланяться. В этом чудесном доме было настолько тихо, уютно и по-домашнему спокойно, что внезапно в голову пришла мысль остаться здесь навсегда.
Метрах в пятидесяти от жилища Балькомба виднелся какой-то летний домик в несколько квадратных метров; как выяснилось, он был построен для детей. У этого строения имелось два преимущества – большие опускные окна, выходящие на три стороны (кроме северной), и пятиметровая мансарда. А что если временно поселиться там? Император разместится в самом помещении. Лас Каз с сыном – в мансарде… Найдется местечко и для Маршана с мамелюком Али. Решено, они остаются у Балькомбов…
* * *
Позже два месяца, проведенные здесь, Наполеон назовет «розовыми мгновениями изгнания». Так и было: «Шиповники» подарили покой. Бегство с Эльбы, триумфальное возвращение и государственный переворот, закончившийся разгромом армии и гибелью друзей, – все это вкупе могло свести с ума любого. Любого – но не Его! Слишком много пришлось повидать ему в жизни: океан крови, горы трупов. Взлет и падение, триумф и унизительный плен. Сейчас следовало перевести дыхание. И только. Что будет дальше – покажет неумолимое Время. А оно – увы, бежит слишком быстро.
Но для начала следовало переварить жвачку, которую почти год активно и с удовольствием переваривал весь мир. Император ничуть не сомневался: суетливый человеческий муравейник будет заниматься этим сто, двести и даже тысячу лет спустя. А пока они копошатся, нужно успеть привести мысли в идеальный порядок. «Копошатся»… Неплохо. Свифт, лилипуты… Ну да, он – как тот Гулливер в пресловутой Лилипутии. Опутали, связали, изолировали… Как они надоели, все эти кокбэрны, уилксы и прочие шалопаи… Чертовы лилипуты!
Силы, конечно, неравны. Из всего, что у него когда-то было, осталось единственное – собственная жизнь. Остальное отобрали. И чтобы все вернуть, сейчас не хватало главного – Франции, Власти и Великой армии. Немало. Сидя на этих трех китах, Бонапарт когда-то взбудоражил мир. Потом потерял. И так дважды. Теперь все уверяют: в этот раз – навсегда.
Иногда его мысли уносились настолько далеко, что Бонапарт начинал теряться. В такие минуты он неожиданно останавливался и, глядя широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, напоминал узника Консьержери, впавшего в безумие. Обычно из оцепенения выводила либо неторопливая речь графа Лас Каза, либо…
Однажды, гуляя по песчаной тропинке в саду, Император услышал за спиной хруст сломанной под чьей-то ногой ветки. Как оказалось, там пряталась одна из девочек Балькомба, тринадцатилетняя Бетси, с любопытством разглядывавшая «людоеда» сквозь листву. Будучи обнаруженной, ей пришлось выйти из своего укрытия. После нескольких секунд замешательства между бывшим императором и девочкой завязался непринужденный разговор.
– Какой город является столицей Франции? – спросил Бонапарт.
– Париж.
– А Италии?
– Рим.
– А России?
– Теперь – Санкт-Петербург. А прежде была Москва.
– А кто ее сжег? – посмотрел Император на девочку свирепым взглядом.
– Я не знаю, мсье.
– Да нет, вы прекрасно знаете, мисс, ее сжег я!
– Я думаю, что ее сожгли русские, чтобы… чтобы отделаться от французов, – возразила смелая девочка.
Смышленая. Странно, от общения с ребенком ему вдруг стало необычайно легко. Когда в последний раз он так же непринужденно смеялся? На балу у австрийского императора, данного в Его честь? Или все-таки раньше – после заключения Тильзитского мира, где они
