Подпасок с огурцом - Ольга Лаврова

Томин бродит по салону, впитывая атмосферу. За ним по пятам слоняется «жучок». В отделе, где торгуют канделябрами, часами, шкатулками, Томин внезапно встречается взглядом с Ковальским — бывшим мошенником по кличке «Хирург». Тот стоит за прилавком, занимаясь с супружеской парой, которая разглядывает массивные настольные часы.

— Шесть тысяч — дороговато, — тянет покупатель.

— Но это ж не только художественная — историческая ценность, — агитирует Ковальский. — Эти часы пережили пожар Москвы. И до сих пор день за днем тикают! — Тут он видит Томина. — Тикают… — повторяет Ковальский уже машинально: он теряет интерес к покупателям.

— Я бы предпочла напольные, — мечтает покупательница. — В деревянном футляре и с боем. Представляете, что я имею в виду?

— Да-да, бывают… — рассеянно отзывается Ковальский.

— Если мы вам оставим телефон, можно ли надеяться?..

— Пожалуйста, отчего же.

Покупательница записывает для Ковальского телефон.

— Будем очень, очень признательны!

Посетители уходят. А Томин секунду-другую колеблется, не уверенный, сулит ли встреча удачу или провал.

Когда-то он выслеживал Ковальского, а Знаменский вел дело. Вторично Томину случилось столкнуться с Хирургом в колонии, где тот отбывал срок. Они потолковали, в общем, дружелюбно, разоткровенничавшийся Ковальский попросил Томина о личном одолжении. Но Томин просьбу не выполнил… Решившись, Томин делает шаг к прилавку.

— Здравствуйте, Сергей Рудольфович.

Момент острый для обоих. Томину необходимо инкогнито. Ковальский может его раскрыть, если захочет. Захочет ли? Нет, не захотел.

— Здравствуйте… Не припомню, где встречались, — осторожно говорит он.

— На юге, в теплых краях.

— Ах, да-да! Здравствуйте! — Тихо: — Как вас по имени-отчеству?

— По-прежнему.

Дальнейший их разговор протекает с перерывами, попеременно то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора.

— Вы для себя или… как обычно?

— Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже.

Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству.

— Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде.

— Спасибо… Давно вы здесь?

— Больше года, Александр Николаевич.

— А какими судьбами?

— Целая одиссея… Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню — Китай… Пал Палыч здоров?

— В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести.

— Александр Николаевич… — нерешительно бормочет Ковальский, — как-нибудь не выкроите для меня часок?

— Позвоните… Попрошу вон ту вазу поближе.

Ваза «дворцового» ранга. «Жучок», до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть.

— Слышь, пойдем на пару слов. — Он отводит Томина от прилавка. — Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный «Жигуль»?

Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется…

В отличие от Знаменского Зыков работает в более прямолинейной манере. Его допросы — это допросы, а не доверительные беседы, как порой у Пал Палыча. Ведет их Зыков стремительно, напористо, без пауз. Последовательность вопросов, как правило, спланирована им заранее, и темп не оставляет допрашиваемому времени на формулирование уклончивых ответов. Приходится отвечать коротко и по существу. И тотчас Зыков, как фигуру в игре, двигает вперед новый вопрос, ни на секунду не выпуская инициативу из рук. Порой это приносит успех, порой нет: Зыкову недостает гибкости и чутья на людей.

Сейчас он взял в оборот Кипчака — того, кто сдал «Подпаска с огурцом» в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом?

Кипчак растерян, нервничает:

— Полная неожиданность… Я только-только с аэродрома…

— Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин?

— Собственно… один раз всего.

— У вас там знакомый приемщик?

— Н-нет…

— Когда вы сдавали картину, была очередь или никого?

— Очередь.

— Долго ждали?

— Порядочно. Не меньше часу.

— Что принесли другие?

— Помню маленькую акварель Бенуа…

— Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины?

— Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий.

— В очереди было много знакомых?

— В очереди? Нет. Случайные люди.

— А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа?

— Да… у меня язва.

— Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика.

— Но… я понятия не имею.

— Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?

Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.

— То есть, загодя?.. Нет.

— Почему же вы были уверены, что его возьмут?

— Я не был уверен.

— Предложенная цена — шестьсот рублей — вас устроила?

— Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.

— С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?

— Лично ни с кем.

— Если не лично, то, возможно, через посредника?

— Нет-нет.

— А после продажи?

— Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…

— Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?

Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:

— Ну… в принципе так.

— Очень хорошо, — подытоживает Зыков первый этап допроса. — Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?

— Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.

— Сколько у вас сейчас картин?

— Шестьдесят четыре.

— Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?

— Лет двенадцать.

— За это время вы расставались с некоторыми полотнами?

— Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.

— Какие еще картины вы продавали в комиссионный?

— Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.

— Возможно. — Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. — Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?

— Да, немного странно.

— Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?

— Откуда же мне знать! — волнуется Кипчак. — Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.

— Кому вы показывали пастушка до продажи?

— Да все видели, кто ко мне ходит.

— Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.

— Я пытаюсь припомнить… Нет, никому.

— Отчего же вы скрывали свое намерение?

— Скрывал?!

— Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали картины через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибегнуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил.

— Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен… — Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок.

— Помилуйте, задача следствия — тщательно выяснить обстоятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать «Подпаска» на комиссию?

— Как хотите, пусть скрывал… хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать?

— Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько?

— Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку.

— Не понял.

— Ну… ну это, когда говорят: давай махнемся — все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку.

— Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумительно.

— Пожалуйста. — Кипчак обрадован возможностью поговорить наконец по-человечески. — Видите ли, каждое квалифицированное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображения, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено — ни убавить, ни прибавить. То есть прибавить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например…