Вечность мига: роман двухсот авторов - Иван Зорин

— Говорят, Создатель — наш отец, а, похоже, Он — отчим, — роптали недовольные. — Почему Всемогущий не даровал нам счастья?

— На то и свобода воли, — возражали им.

— А если воля в том, чтобы отказаться от свободы? — настаивали первые. — Нужна не свобода — нужно счастье!

Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это те же глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Шляпонтох со скукой слушал эти пустые споры о себе. «Мир — это пустой экран, на котором показывают дурное кино», — подумал он.

И ограничился тем, что переделал мир под себя.

В этом новом удобном мире его желания мгновенно исполнялись. Он имел деньги, власть, и, если раньше женщины обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя.

— Мы эгоисты, — разглядывал он очередную избранницу, — вот ты сейчас задумываешься о том, кто рядом с тобой?

— А ты? — возвращали ему вопрос. — Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?

— Нет, — эхом откликался Шляпонтох, — я думаю о том, кто рядом с тобой.

Однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. И Шляпонтох, уже раскаиваясь в своем выборе, снова уселся перед зеркалом.

«Всё не существует без половины, — скривилось оно, — а половина — безо всего». «Весь мир — в голове, — по-своему перевёл его слова Шляпонтох, — изменить мир, значит, изменить себя». Теперь он всё больше понимал Бога, разделившего причинённые Им страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой — это повторить Его жертву. Только Шляпонтох решил пойти дальше — не ограничить мучения одним днем, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.

«На земле все искупители», — ударом кулака разбил он зеркало.

И медленно слизнул сочившуюся кровь.

Шляпонтох вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. А его жена, с которой он снова сошёлся, потихоньку вздыхает: «Эх, Шляпонтох, Шляпонтох, все кругом гомо сапиенс, а ты — гомо шляпиенс…»

Янис Кубрайтис. «Красная зелень цвета морской волны» (2002)

О ПОЛЬЗЕ КНИГ

Прочитав Платона, критяне, следуя его наставлениям по устройству государства, поставили во главе своего города мужей учёных, известных своими трудами далеко за пределами острова, и они очень быстро довели страну до крайности, ибо между тем, как есть, и тем, как должно быть, всегда выбирали последнее. Кончилось тем, что возмущённые и отчаявшиеся граждане сместили их и, посадив на корабль, отправили на родину Платона, чтобы они там проводили свои опасные опыты, а учёные, отплывая из гавани, громко поносили глупость соотечественников.

Псевдо — Плутарх. «Греческие древности» (VI в.)

БЕССОННИЦА

Вечером я лёг пораньше. Но сон не шёл. Я ворочался с боку на бок. Запутывался в простынях. Я закурил. Почитал скучную книгу. Снова погасил свет. Но заснуть не мог. Пересчитал всех баранов. В час ночи встал. Разбудил жену. Она посоветовала прогуляться, потом съесть мёда с тёплой водой. Я так и сделал, но уснуть всё равно не мог. Снова встал. На этот раз — к врачу. Тот без лишних слов дал сильнодействующее лекарство. Я проглотил на ходу, но опять не мог уснуть. Под утро я начал сходить с ума, думал о самоубийстве.

И тут проснулся.

Ласло Чер. «На шпагате» (1939)

ДВОЙНОЕ ДНО

Свою подоплёку имеет и притча о Соломоне, двух женщинах и младенце. Как известно, на предложение разрубить младенца надвое и отдать им, оспаривающим материнство, по половине, одна крикнула: «Руби!», другая: «Пусть достанется ей!», и Соломон отдал дитя второй.

Однако вопрос глубже, чем кажется.

Существует галахическое правило (Yibbum), согласно которому бездетная женщина, овдовев, при живом девере (брате мужа) вторично может выйти замуж только за него, либо получить от него «отпущение» (Chalitzah). Если же у неё остался ребёнок, закон утрачивает силу.

Сказано, что пришедшие к Соломону женщины жили в одном доме, и, стало быть, вполне могли приходиться друг другу свекровью и невесткой. У свекрови не было мотивов убивать ребёнка — если даже он будет признан сыном невестки, то придётся ей внуком, что освобождает от действия Yibbum (внук в этом правиле приравнивался к сыну). Другое положение у невестки. Если ребёнка присудят свекрови, то он окажется ей деверем, и «отпустить» её (или жениться на ней) сможет только в тринадцать лет. Значит, следующие тринадцать лет ей придётся провести в одиночестве! Соломон сообразил, что у одной женщины есть причина лгать, а у другой нет. Он сообразил и большее — если ребёнка присудить невестке, то в глубине она будет знать, что нарушила Yibbum, а если дитя убить, вопрос деверя отпадёт, к тому же ей не придётся воспитывать чужого ребёнка. Разоблачая её, Соломон одновременно пошёл ей навстречу, но, когда она крикнула: «Руби!», поразившись её жестокости, изменил решение.

Соблюдая закон или в наказание он отдал младенца свекрови?

Александр Шапиро. «Мировая история на иврите» (1888)

МУЖСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

Сразу после войны женский коллектив нашего детского дома разбавил К., боевой офицер, разведчик. Говорили, что по части дисциплины он зверь. Была зима, нам предстояла экскурсия на замёрзший военный завод, и мы, мальчишки, «для согреву» разжились бутылкой вина. В классе долго решали, кто пронесёт её на завод: дело-то рисковое. И тут незаметно вошел К. Мы замерли. А он указывает на бутылку: «Если вас поймают, боюсь, воспитательницы этого не поймут. Доверьте мне, я в конспирации собаку съел».

Валериан Тараруй. «Легенды педагогики» (1958)

АЛЬТЕРНАТИВА

В «Смутном времени Московского государства» историк Костомаров пишет о тёмном, невежественном народе начала XVII века, забитом, замордованном «лучшими» людьми. Очевидно, он сравнивает его с народом своего времени. Однако спустя столетие мы хорошо представляем крестьянский мир в эпоху Костомарова — крепостничество, барщина, оброк. Значит, либо прогресс нравственный, общественный всё же есть, либо историки тянут одну и ту же песнь, считая свой век вершиной человеческой цивилизованности.

Алевтина Брюховецкая-Вовк. «Суждения об истории» (1961)

ДРУГОЙ, ТОТ ЖЕ САМЫЙ

Утром предстояло защищать диссертацию, защищать годы, искалеченные архивной пылью, библиотеками, кафедральной грызнёй и бессонницей.

Кабинет уже наполнил вечер, повесив за окном ущербную луну.

В детстве он мечтал стать знаменитым, как сгинувший на войне дед, знавший мировую историю лучше, чем свою. Так что завтра придётся защищать и фамильную честь.

От вспыхнувшей лампы гулливерами метнулись тени. Он зажмурился и подумал, что его собственная история бедна событиями, безразличный к сегодня, он замурован во вчера. Он носит чистое платье только потому, что избавлен от грязи. И дед, видно, втайне мечтал жить всерьёз, раз ушёл добровольцем. Судьба стучит в дверь каждого, но кто откликается на зов?

Взяв с полки книгу, он пробовал читать. И опять думал, что культура не столько учит, сколько насилует. Книга захлопнулась. «Дело случая, — теребил он рыжую бороду, — кем бы я был, сложись всё иначе?» С трудом выбравшись из кресла, он принял снотворное.

Уже раздевшись, вспомнил, что завтра ему понадобятся наличные. «Сниму утром», — отмахнулся он и, мелькнув в зеркале, подумал, что изнутри себя невозможно увидеть.

Стемнело. Уныло моросил дождь. На ступеньках он ленивой собакой сворачивался в лужи. Пустеющий зал банка заливал фиолетовый свет. «Точно в мертвецкой», — мелькнуло у него. Девушка в окошке с надписью «КАССА» пересчитывала банкноты, и пара «С» конвоировала ползущую по стеклу муху. Сбоку в кресле чьи-то короткие пальцы развернули газету. Он, точно сомнамбула, подошёл к окну — муха, жужжа, взлетела — но вместо бланка выдернул у девушки мятые купюры. И тут же всё смешалось: изумлённое лицо кассирши, рывок человека из-за газеты, холод кафельного пола, надрывный вой сирены. А потом были наручники, обжигавший лицо дождь и тряска милицейского «козла».

Им овладело странное безразличие, которое выветрилось только в участке, куда его втолкнули, разомкнув сталь на руках:

«Ограбление банка, капитан!»

На стенах лупилась жёлтая краска, мерно жужжал пропеллер. Толстый капитан раскачивался на стуле, скрестив пальцы на животе. «Документики», — потребовал он неожиданным фальцетом. Тот, кому инкриминировали разбой, собрался было ответить, что, спускаясь под дом, паспорта не берут, но тут стриженый ёжиком крепыш, которого он поначалу не заметил, ухмыльнулся, обнажая острые зубы: «Э, да это Савелий Глов!»

Он оторопел. На миг ему почудилось, что он спит, накрывшись с головой душным одеялом.