Вечность мига: роман двухсот авторов - Иван Зорин

— Вы что же, из немцев? — спросил его тот, недоверчиво косясь на раздвоенный, как копыто, подбородок.

— Из немцев, из немцев, — рассеянно кивнул падший ангел, доставая из нагрудного кармана визитку. — Из поволжских…

На клочке бумаги чёрным по белому значилось: «Лю. Ци. Фер». Сатана, надув щёки, ходил по городу, как по музею, ко всему присматривался, но ничего не трогал. «Будущее зыбко, прошлое размыто, — бормотал он, подавая на паперти пустой кошелёк, в котором вдруг оказывалось куриное яйцо. — Один затевает игру, где оказывается пешкой, другой ставит спектакль в театре теней». Когда один нищий, безногий и горбатый, попытался разбить яйцо, оттуда внезапно вылупилась карлица с огромным, перевешивающим тело бюстом и стала похотливо таращиться. «Встань и иди!» — проворковала она, маня калеку ручкой, но тот лишь пялился на неё, как баран на новые ворота. «Раб привычек, — сокрушённо вздохнула карлица, и улыбка её сделалась пресной, как маца, — привык глазами совокупляться». Увечный застыл, как пришпиленный. Карлица приблизилась на локоть и заорала, как иерихонская труба: «Хватит дармоедничать, работать пора!» Ног у нищего так и не выросло, зато, когда его от испуга хватила кондрашка, у души выросли крылья.

«Человек рождён для счастья, как птица для полёта», — услышал раз Людвиг Циммерманович из окна мещерской школы. И, не удержавшись, вошёл. «Сравнение пришито к языку, как пуговица к штанам, — глубокомысленно изрёк он. — Что звучит на одном языке — нелепо в другом. “Птица рождена для счастья, как человек для ходьбы”, — переводит ваши слова чайка, надрываясь в вышине от хохота. — Сатана сделался печальным. — Поэтому диалог между небом и землей — как разговор женщин: предписанное сверху опускается невнятицей, а молвленное внизу поднимается болтовнёй…».

Между тем апостол продолжал смущать умы.

— Смерть связывает концы с концами, — разглагольствовал он, важно раздуваясь, готовый лопнуть от переполнявшей его правды. — Она связывает всё со всем…

— И панихиду со свадьбой? — выкрикнули из толпы.

Апостол воткнул в небо указательный палец.

— Свадьба — это панихида смерти, — было видно, что его не раз ловили в сеть слов, — а панихида — свадьба смерти.

Кончилось тем, что апостола отвели в участок.

— Какая на нём вина? — спросил околоточный. — Я не вижу.

Но земские, которых апостол уже достал своими откровениями, кричали:

— Упеки его, упеки!

И апостола, смирно сидевшего в каталажке, приговорили к гражданской казни: раздели донага и, привязав на площади к столбу, били плетьми.

— Ну что, чувствуешь на спине занозы? — мстительно скалились мясники на кровавые рубцы. — Это и есть столб времени, как ты учил!

А портные уже перебирали на свет его одежды, в которых дыр было больше, чем материи.

— Все доживают до предательства, — беззвучно шевелил апостол растрескавшимися губами.

А между тем с краю толпы незаметно пристроился Людвиг Циммерманович. Он сморкался в цветастый платок и безразлично смотрел на происходящее. Ливмя ливший дождь умывал ему руки, он брезгливо морщился и шептал, сворачивая трубочкой губы, будто пил из чайника: «Опять без меня управились…» И его прошиб пот, такой крепкий, что вокруг все расступились, а стоявшая рядом лошадь понесла с места, закусив удила.

А апостола сослали в Сибирь и сразу забыли. Только пучеглазый мальчишка провожал его из казённого дома по этапу.

— А откуда ты знаешь? — грызя заусенцы, пытал он, забегая вперёд арестантской колонны. — Про время и крест…

— Я был там, — стряхнув капли с ресниц, солгал апостол, потому что мальчишек нельзя обманывать.

Евстафий Горелич. «Мещерская старина» (1960)

ОКНО В ЛИТЕРАТУ. РУ

«Он живёт один в огромной квартире, доставшейся от жены. Двадцать лет при смерти. Болеет с душой, как другие работают. С утра до ночи у него толпятся врачи, а соседи приносят лекарства. Он пережил десяток таких помощников, но отказать ему невозможно. Не выдержав, его дочь выскочила замуж, уехала в провинцию, выписавшись из квартиры. “Сумасшедшая! — говорит он. А когда заводят речь о её возвращении, отмахивается: — Ей там лучше”. Дочь вскоре развелась и мыкается теперь по съёмным квартирам. “Пропиши хоть внуков”, — просит она. “Как у тебя язык повернулся! Дай мне спокойно умереть, и всё будет ваше!” А соседей уверяет: “В провинции детям лучше, у нас вырастут наркоманами”. “Мама, когда дедушка умрёт?” — спрашивают дети, переезжая на очередную квартиру. И действительно, когда сдохнет крыса? Все ждут его смерти. Но его не берёт ни одна зараза!

О, Господи, где же справедливость?»

Ниже, в целях правдоподобия, приводился адрес.

«Рассказ как рассказ», — подумал я, прочитав его на литературном сайте. И мне захотелось его усилить. Два дня сюжет не шёл из головы. На третий я взял нож и отправился по адресу.

Когда я пришёл, у подъезда уже толпились полицейские, а мимо несли тело под окровавленной простынёй.

Кто-то дописал рассказ за меня.

А жаль.

Лукьян Лавренюк. «Танцы в Интернете» (2011)

ХИРОМАНТИЯ В ЦИФРАХ

Один астрологический справочник утверждает, что миру, чтобы исправиться, отпущено двадцать четыре века. В этих гигантских «сутках» каждому столетию отводится «час». Таким образом, утро человечества пало на шестой век, полдень — на двенадцатый, а вечер — на современность. Это перекликается с представлениями индусов, у которых космические эры, кальпы, сменяют друг друга, также приближая стрелки мировых часов к апокалипсису.

Как земная жизнь Христа, аллегорически сжатая в год, представляет собой церковный календарь, так и эта хронометрия проецируется на хронометрию отдельного человека, — макрокосм отражается в микрокосме. Если вы родились, к примеру, в 1959, то ваш ежедневный «день рождения» приходится на 19:59. Люди одного века справляют свой день рождения в один час. При этом чтобы избежать противоречия, ведь многие родились в последнее сорокалетие века, шестидесятиричную систему ловко втискивают в десятеричную. Скажем, 1984 читается как «без шестнадцати двадцать», и совпадает с 19:44, так что родившиеся в эти годы — астрологические близнецы.

Спиритический Ежегодник. «Магия чисел» (1992)

ДУША НАРОДА

Один престарелый житель Замоскворечья поджёг свою комнату в коммунальной квартире. «Не мог вынести богатства соседей!» — признался он, когда выгорело полдома.

Когда открыли императорскую факторию на Камчатке, то сообщение с Петербургом занимало три месяца. Но вместо научных сведений о природе далёкого края в столицу приходили вороха кляуз и доносов, так что высочайшим указом курьерскую почту пришлось вскоре закрыть.

Фёдор Шляпин. «Много сплетен слыхал я в родной стороне…» (1937)

ЗАБВЕНИЕ

Умер человек. Я беру с его полки книгу. «Встретиться с N. Купить хлеба», — выцветшими чернилами написано на полях.

«У жизни долгое эхо, но смерть — великий чистильщик, — думаю я. — Встретился ли он с N? Купил ли хлеба?»

С кем, кроме Бога, разделить одиночество?

Морис Террюшо. «Бесконечность и ноль» (1908)

УДЕЛ БОГОМАЗА

Михась родился крепостным и рано осиротел. В деревне его считали придурковатым, отрядив в пастушки, и мальчишки постоянно дразнили, когда он уклонялся от детских игр. Михась целыми днями рисовал углём на стене ветряной мельницы разные фигуры и так однажды растерял стадо. Его высекли. Но вскоре всё повторилось. Тогда помещик отдал его уездному художнику, решив, что со временем выучившись ремеслу, Михась, платя оброк, принесёт больше пользы. Художник не мог нарадоваться: Михася не нужно было понукать, он всё ловил на лету, а, когда получил букварь, тотчас выучился грамоте. «Когда я чертил фигуры, — признавался он, — то думал, что слова, как говорятся, так и малюются, и, чтобы запомнить, рисовал их на стене. Но слов много, рисунки стали повторяться… А с алфавитом-то всё проще!» Читал он что попадётся, понимая с пятого на десятое и мучаясь бесчисленными вопросами: Как это свет стоит? Как всякие вещи сложились? Как одно с другим вяжется? Арифметику он полюбил чрезвычайно, услышав о четырёх действиях, сам постиг таинства дробей. А вскоре пошёл по церквам писать богородиц и спасителей. Был Михась невысок, черняв, чрезвычайно худ, с необыкновенно выразительными, добрыми глазами и слабой грудью, как показывал его прерывистый, тихий голос. В характере его была удивительная кротость и мягкость, робкий и молчаливый, он становился смелее, только когда видел, что его любят. Священное писание он знал изумительно, мог потягаться с любым монахом-начётчиком, но не благочестие влекло его к Библии, он искал в ней ответ, как устроен мир. Любознательность его обращалась на материальную природу, он думал о том, что давно было известно физике. Помещик, получивший университетское образование, расширил круг его чтения, и Михась с жадностью накинулся на Всеобщую Историю, популярную Астрономию, курс математики. Он был в восторге! (…) Через несколько лет Михась был женат на крестьянке, имел хату, добывая хлеб насущный иконами. Он решал уже трудные алгебраические и геометрические задачи, освоив естественные науки, знал законы природы, толковал о физических опытах. Библию он давно оставил, его вообще мало занимал теперь священный круг. (…) С возрастом скромность его осталась неизменна, с покорностью, без ропота сносил он свою долю, но, когда вспоминал о неволе — плакал. Выкупить его помещик отказывал, посчитав, что оброком возьмёт больше. «Больно то, — жаловался Михась, — что нас, крепостных, держат в заблуждении и невежестве!» Сейчас ему под пятьдесят, и, если внутренняя борьба не свела его в могилу, он, верно, пишет какую-нибудь Иродиаду с кинжалом над головой Крестителя. Вспоминая его, я думаю, что миллионы других маляров, бондарей, овчаров, столяров, пахарей, кучеров, дворников, быть может, вот также родились с правом на иную судьбу, тогда как многие книгописцы, художники и законники, сообразнее своим способностям исполняли бы их обязанности. А видя человека, не достигшего того, к чему стремился, невольно останавливаешься на убийственных вопросах: Зачем мы смертны? Зачем глупы? Зачем стараемся?