Аура - Карлос Фуэнтес

— Даже когда умру? Фелипе? Ты будешь любить меня даже после смерти?

— Да, да. Клянусь. Ничто нас не разлучит.

— Обними меня, Фелипе, крепче…

Проснувшись, ты протягиваешь руку, но Ауры нет рядом, хотя постель еще хранит ее тепло.

Ты снова шепчешь ее имя.

Когда ты открываешь глаза, она стоит, улыбаясь, в ногах кровати, но смотрит не на тебя, а куда-то в угол комнаты, потом медленно идет туда, садится на пол, кладет руки на чьи-то колени — ты силишься разглядеть их в полумраке, — гладит морщинистую руку, которая возникает из сумрака и вот уже отчетливо видна… Да, это сеньора Консуэло в кресле, ты его раньше не заметил, она кивает тебе с улыбкой, они вместе улыбаются тебе и кивают, вместе тебя благодарят. Ты бессильно откидываешься на подушки: неужели старуха была здесь все время! Ты отчаянно гонишь страшную догадку, но это только хуже: теперь ты уже вспоминаешь ее голос, все движения, ваш танец… Они обе встали вместе, старуха с кресла, Аура с пола. Вместе медленно идут к двери, соединяющей их спальни, вместе входят в комнату сеньоры Консуэло, откуда тихо льется свет свечей, закрывают дверь, и ты засыпаешь один на постели Ауры.

Просыпаешься ты больной, неотдохнувший. Еще во сне пришла печаль, какая-то неясная тоска и тяжко охватила сердце. Ты в комнате Ауры, но спишь один, словно вы и не были вместе.

В спальне кто-то есть, но это не Аура, это что-то неуловимое и гнетущее, и оно здесь с вечера, с этой ночи. Ты сжимаешь пальцами виски — надо успокоиться, но тоска отступает неохотно, и ты вдруг слышишь ее тихий вещий голос: это другая твоя половина подле тебя, вчерашние бесплодные ласки раздвоили и тебя тоже.

Но довольно, довольно, пора вставать, и ты встаешь, ищешь ванную — ее здесь нет, поднимаешься к себе, заспанный, обросший щетиной, с отвратительным вкусом во рту, открываешь краны и, когда ванна наполнится, блаженно ложишься в теплую воду, не думая ни о чем.

А вытираясь, опять вспомнишь старуху и девушку, как они улыбались тебе, когда уходили вместе, обнявшись. Когда они вдвоем, они всегда делают одно и то же: вместе улыбаются, едят, вместе входят и выходят, как если бы одна была отражением другой, как если бы существовала ее волей. Ты так погружен в эти мысли, что, бреясь, даже порезал щеку. Нужно чем-то отвлечься, и ты пересматриваешь свою аптечку — пузырьки и тюбики, которые принес из пансиона таинственный слуга, читаешь вслух наклейки — название, состав и свойства, повторяешь так и этак имя владельца фирмы, и все, чтобы забыть, не думать о другом, о том, чему нет имени, не найти толкования, что за пределами разума и смысла. Чего ждет от тебя Аура? Ты рывком закрываешь аптечку. Чего она хочет?

Отвечает тебе глухой голос колокольчика, плывущий по коридору: завтрак подан. Ты бросаешься к двери, распахиваешь ее настежь: это Аура, как всегда, ну конечно, кто же еще, ведь это ее платье из зеленой тафты, вот только лица не видно под бледным покрывалом. Ты берешь ее руку, тонкую, дрожащую.

— Завтрак готов, — говорит она еле слышно.

— Аура, так больше нельзя, я хочу знать правду…

— Правду?

— Скажи, ведь сеньора Консуэло держит тебя здесь насильно? А почему она была там, когда мы… Обещай, что уйдешь отсюда со мной, как только…

— С тобой? Куда?

— Куда-нибудь, на волю. Мы будем жить вместе. Ты не можешь вечно оставаться у тети. Чего ради такое отречение, почему ты должна жертвовать собой? Ты так сильно ее любишь?

— О, господи…

— Нет, отвечай!

— Кто любит, я? Это она меня любит, она собой жертвует!

— Но она же старуха, одной ногой в могиле, а ты…

— Это я одной ногой в могиле, а не она. Да, старуха, безобразная… Фелипе, я не хочу… я не хочу быть такой… я…

— Она тебя хоронит заживо. Ты должна вырваться, воскреснуть.

— Чтобы воскреснуть, надо умереть… Нет, ты не поймешь. Не беспокойся ни о чем, Фелипе, я тебя не обманываю.

— Тогда объясни…

— Я тебя ни в чем не обманываю. А ее сегодня не будет дома целый день…

— Кого?

— Да ее же.

— Не будет дома? Но ведь…

— Нет, иногда выходит. Собирается с силами и выходит. Сегодня тоже, уйдет на весь день. И мы сможем…

— Уйти отсюда?

— Если ты так хочешь…

— Нет, пока еще нельзя. Я должен закончить работу. А только закончу…

— Да, конечно. Так ее не будет целый день. И мы сможем..

— Что?

— Приходи вечером в ее спальню. Я буду там. Попозже, как вчера.

И она идет дальше, звоня в колокольчик — так прокаженный сообщает о своем приближении: «Берегись, берегись…»

На ходу надевая пиджак, ты сбегаешь вниз, минуешь переднюю, гостиную, и вдруг… исчез голос колокольчика, все исчезло — в дверях столовой появляется согбенная старуха с суковатым посохом, сеньора Льоренте; маленькая, высохшая, в белом платье и широкой зеленой вуали, она проходит мимо тебя, глядя в сторону, сморкаясь и кашляя в платок, и на ходу бормочет:

— Сеньор Монтеро, сегодня меня не будет дома. Надеюсь, вы работаете. Поспешите. Мемуары моего мужа должны увидеть свет.

Она семенит по коврам своими кукольными ножками, в одной руке мелькает посох, в другой зажат платок, и, словно изгоняя что-то из груди, из больных легких, все кашляет, сопит, чихает. Белое платье… да это свадебный наряд из сундука в углу. Но лучше не смотреть ей вслед, пусть уходит.

В столовой, не притронувшись к еде, ты отхлебываешь глоток холодного кофе и целый час сидишь и куришь, напряженно ловя каждый шорох. Наконец стало совсем тихо — можно идти. Сжимая в кулаке ключ от сундука, ты на цыпочках проходишь гостиную, в передней выжидаешь еще минут пятнадцать — так покажут часы, — прислушиваясь у спальни сеньоры Консуэло, потом легонько толкаешь дверь. Сквозь паутину золотых лучей видна пустая неубранная кровать, а на одеяле, по обыкновению обсыпанном крошками, сидит Сага и грызет морковку. Ты протягиваешь руку и щупаешь простыни — неужели ее действительно здесь нет?

В углу опять бегают мыши, ты наступаешь одной на хвост, и она отчаянным писком предупреждает подруг об опасности. Медный ключ со скрежетом поворачивается в большом позеленелом замке, ты поднимаешь крышку на скрипучих петлях, берешь третью часть записок — пачку с красной лентой, — вдруг видишь внизу несколько старых фотографий с обтрепанными краями, прихватываешь их тоже и, прижимая к груди свое сокровище, неслышно выходишь из комнаты, позабыв запереть сундук, куда стремятся мыши, и только тут переводишь дух.

У себя наверху ты скорее садишься читать. В этой части генерал рассказывает о бурях и потрясениях своей эпохи. Он не жалеет красок для портрета Евгении Монтихо, склоняет голову перед Маленьким Наполеоном, рвется в бой с пруссаками, скорбит о поражении, призывает разить и душить гидру республики, уповает на генерала Буланже, горюет о Мексике, сетует на то, что в истории с Дрейфусом все же восторжествовала честь армии… Ломкие желтоватые листки рвутся в нетерпеливых пальцах, дальше, дальше, ведь должна же снова появиться она, зеленоокая чаровница… «Я знаю, Консуэло, почему порой ты горько плачешь. Я не дал тебе детей, тебе, в ком столько юных сил…» И чуть ниже: «Консуэло, не гневи бога. Мы должны смириться. Разве тебе мало моей любви? Ты тоже любишь меня, я знаю. Я не требую, требовать значило бы оскорбить тебя, я только прошу — довольствуйся любовью ко мне, ведь ты говоришь, что очень меня любишь, мы вполне можем быть счастливы своей любовью, так к чему эти странные фантазии…» А в другом месте: «Я пытался внушить Консуэло, что все эти зелья — один обман. Но она упорно выращивает свои травы. «Они не излечат мою плоть, но оплодотворят душу», — так она говорит в твердом убеждении…» И еще: «Я застал ее в бреду. Обнимая подушку, она выкрикивала: «Да, да, да, я смогла, я создала ее, я могу ее вызывать, могу воплощать своей волей…» Пришлось звать доктора. Он оказался бессилен: это наркотики, сказал он, а не просто возбуждающее…» И наконец: «На рассвете я нашел ее в коридоре, она шла босиком мне навстречу. Я хотел ее остановить, но она даже не повернула головы, хотя слова, которые она произнесла, явно были обращены ко мне. «Не удерживайте меня, — сказала она, — я иду к своей молодости, сейчас мы встретимся, она уже в доме, проходит сад, вот, вот она…» Бедная моя, бедная… Консуэло, демон вначале тоже был ангелом…»

Записки обрываются этой фразой: Consuelo, le demon aussi etait un ange, avant…

А теперь фотографии. Портрет старого господина в военном мундире — выцветший дагерротип с надписью в углу: Moulin, Photographe, 35 Boulevard Haussmann.[9] И ниже год — 1891. А вот Аура, зеленоглазая Аура у дорической колонны на фоне рейнского пейзажа (недостает лишь Лорелеи) — локоны, глухое платье с турнюром, в руке платок. Внизу дата светлыми чернилами, под ней на плотном картоне тонкими, как паутинка, буквами: Fait pour notre dtxieme anniversaire de mariage[10] — и тем же почерком: Консуэло Льоренте. На третьей фотографии Аура и тот же господин, но уже в штатском, сидят на скамье в саду. Снимок поблек, но все-таки это Аура, хотя и не такая юная, как на первой фотографии, а это он, он… да нет, ты!