Аура - Карлос Фуэнтес

Ты считаешь и сбиваешься — в ушах назойливо звучит голосок старухи, тихий, пискливый, щебечущий; она разговаривает с Аурой, и ты невольно слушаешь, не забывая о еде, бесконечные и нудные жалобы: у нее болит то и может заболеть это, а лекарства дороги и так сыро в доме… Тебе хочется прервать эту семейную беседу и спросить о таинственном слуге, который принес твои вещи: он нигде не появляется и не прислуживает за столом; ты обязательно о нем спросишь, неожиданно для них обеих, и неважно, что Аура все это время не проронила ни слова и ест без охоты — с усилием, словно по чьей-то воле, берет ложку, нож, разрезает почку (дамы опять угощают тебя почками, должно быть, своим любимым блюдом), подносит кусочек ко рту… Ты быстро взглядываешь на старуху, на племянницу, снова на старуху, но тут сеньора Консуэло вдруг замирает, и в ту же секунду Аура тоже кладет нож и остается недвижной — все как старуха, точь-в-точь! Несколько мгновений вы сидите молча: ты поглощаешь свой обед, они, застывшие, как статуи, наблюдают за тобой. Наконец сеньора Льоренте произносит:

— Я устала. Не надо было выходить к столу. Аура, милая, проводи меня в спальню.

Старой сеньоре хочется отвлечь тебя от еды: говоря с Аурой, она в упор смотрит на тебя, чтобы и ты на нее взглянул. Ты с трудом освобождаешься от чар этих глаз — снова широко раскрытых, ясных и темных, снова отбросивших осторожность — и видишь, как Аура, пристально глядя в одну точку и беззвучно шевеля губами, встает, словно во сне, берет старуху под руки, и они медленно идут к двери.

Теперь ты один, наливаешь себе кофе, который простоял на столе все это время и уже остыл, и, уныло прихлебывая из чашки, размышляешь о том, не обладает ли сеньора Консуэло какой-то таинственной властью над твоей Аурой, не заточила ли она эту прекрасную зеленоокую девушку в своем старом зловещем доме. Но разве Ауре было бы трудно убежать, пока злодейка дремлет у себя в спальне? Воображение тут же с готовностью предлагает тебе ответ: а что, если она ждет, чтобы ты вырвал ее из когтей выжившей из ума блажной старухи! Ты вспоминаешь Ауру за столом: помертвевший от ужаса, затравленный зверек, жалкое существо, немеющее пред лицом своего тирана, одними губами молившее тебя о свободе, рабыня, которая повторяет все движения своей госпожи, как если бы только это ей и было дозволено.

Все в тебе вдруг восстает против такого насилия, и ты устремляешься в прихожую, на этот раз к двери у лестницы, рядом со спальней сеньоры Льоренте: именно там должна жить Аура, ведь все другие комнаты в доме ты уже знаешь. Здесь тоже мало света, но на голой беленой стене можно разглядеть черное распятие. Слева темнеет дверь, должно быть, в спальню старухи. Ты на цыпочках подходишь, протягиваешь руку, но нет, надо поговорить с Аурой наедине. А если она хочет, чтобы ты ей помог, она придет к тебе сама.

У себя в комнате, позабыв о мемуарах генерала и даже о своей книге, ты предаешься мечтам о девушке в зеленом наряде. Всем сердцем ты теперь с нею, и дело тут не только в ее красоте: теперь ты хочешь освободить ее, значит, ты ее действительно любишь, имеешь право любить, твоя совесть чиста, а ты можешь быть покоен душой… Когда снова раздается призыв колокольчика, ты не спускаешься вниз — тебе больше — не выдержать такой сцены, как днем. Быть может, Аура все поймет и попозже заглянет к тебе?

Ты через силу опять берешься за работу. Потом, усталый, падаешь на постель, тотчас засыпаешь, и впервые за много лет тебе снится сон. Высохшая рука с колокольчиком протягивается из мрака, кричит, гонит тебя, гонит весь свет, а потом к тебе склоняется безглазый череп, и ты с немым воплем просыпаешься в холодном поту и чувствуешь, как чьи-то ладони гладят тебя по лицу и волосам, слышишь тихий воркующий голос, слова любви и утешения. Ты простираешь руки, и они обнимают обнаженное — тело, твоей груди касается знакомый ключ, ты узнаешь и женщину, а она уже ложится рядом, целует, осыпает поцелуями всего тебя. Ты не видишь ее в темноте, ночь беззвездная, но твои ноздри вдыхают аромат ее волос, пахнущих цветами из темного дворика, ты ласкаешь удивительно нежные и горячие руки, грудь в трепетном кружеве жилок и, ни о чем не спрашивая, тоже целуешь, бурно, неистово, самозабвенно…

Потом вы лежите в сладком изнеможении, и она шепчет: «Супруг мой…» Ты на все согласен. Она говорит, что уже утро и ей пора уходить, обещает ждать вечером в своей комнате, и ты снова киваешь и погружаешься в сон, исцеленный, счастливый, позабыв о всех своих тревогах, а она будто все еще рядом, пылкая и покорная девочка, твоя Аура.

Просыпаешься ты с трудом. Кто-то стучится в дверь, и ты нехотя встаешь с хмурым ворчанием и слышишь голос Ауры: открывать не надо, она только пришла сказать, что сеньора Консуэло хочет поговорить с тобой и ждет у себя в спальне.

Через десять минут ты входишь в святилище престарелой вдовы. Она лежит недвижно на высоких кружевных подушках, укрытая до подбородка, смежив бледные сморщенные веки, и тебе снова бросаются в глаза темные борозды на скулах и усталая дряблость щек.

— Ключ у вас с собой? — спрашивает она, не поднимая век.

— Да… По-моему, с собой. Да, да, вот он.

— Можете приниматься за вторую часть. Она там же, в сундуке, перевязана голубой лентой.

И ты идешь, на этот раз с омерзением, к сундуку, вокруг которого шныряют мыши, видишь, как они выглядывают из щелей в полу, как разбегаются и исчезают в дырах вдоль изъеденной стены. Вот эта пачка. Ты берешь листки с голубой лентой и возвращаешься к постели. Сеньора Консуэло гладит своего белого кролика. Из высокого воротника с пуговицами раздается глухое кудахтанье:

— Вы не любите животных?

— Пожалуй. Кроликов. Может быть, потому, что у меня их никогда не было.

— Они хорошие, преданные друзья. Это так нужно, когда приходит старость и одиночество.

— Да, наверное.

— Они не умеют притворяться, сеньор Монтеро. И не знают соблазнов.

— Как его зовут? Я забыл.

— Крольчиху? Сага. Она мудрая. Живет сердцем и во всем искренна и свободна.

— Я думал, это самец.

— А, так вы их даже не различаете…

— Что ж, главное, чтобы вы не чувствовали себя одинокой.

— А они хотят, чтобы мы были одиноки, сеньор Монтеро, они говорят, что только в одиночестве можно очиститься от скверны. Они забыли, что одиночество умножает соблазны…

— Я не совсем понимаю, сеньора.

— Ах, тем лучше, тем лучше. Продолжайте свои занятия.

Круто повернувшись, ты выйдешь за дверь, и тут тебя охватит ярость. Надо было сказать ей, что ты любишь Aypy! А что, если вернуться и бухнуть напрямик, что ты заберешь ее с собой, когда работа будет закончена? Ты снова приближаешься к двери, приоткрываешь ее и видишь сеньору Консуэло. Она стоит посреди комнаты, прямая, преображенная, в руках у нее мундир — голубой мундир с золотыми пуговицами и красными эполетами, сверкающий эмблемами венценосного орла, — и она бешено рвет его зубами, нежно целует, а потом накидывает на плечи и делает несколько неверных шагов в каком-то медленном танце.

Ты тихонько закрываешь дверь.

Да, ей было пятнадцать лет, когда я встретил ее, — читаешь ты во второй части записок; elle avait quinze ans lorsgue je Vol connue et, si j'ose le dire, se sont ses yeux verts qui ont fait ma perdition[3] — зеленые глаза Консуэло, которой в 1867 году, когда генерал Льоренте женился на ней и увез в Париж, в изгнание, было пятнадцать лет. Ma jeune роuрeе (какое вдохновение!), rа jeune роupee aux yeux verts, je t ai сотые d'amour.[4] Он описывает дом, где они жили, прогулки, приемы, экипажи — Париж Второй империи, и все это так бледно, тускло. …J'ai mime supports ta haine des chats, moi qu'aimais tellement les jolies betes…[5] Однажды он увидел, как она, приподняв юбки, топтала кошку, и не стал ей мешать, потому что tu faisais ca d'une fafon si innocente, par pur enfantillage;[6] это зрелище даже приятно взбудоражило его, и в ту ночь, если верить запискам, он был особенно пылок, parce que tu m'avais dit que tortures des chats etait ta maniere a toi de rendre notre amour favorable par un sacrifice symbolique…[7] Ты подсчитываешь: сеньоре Консуэло сейчас должно быть сто девять лет. Tu sais si bien Vhabiller, ma douce Consuelo, toujours drappee dans des velours verts, verts comme tes yeux. Je pense que tu seras toujours belle, mime dans cent arts…[8] Всегда в зеленом, всегда прекрасна, даже через сто лет. Tu es si fure de ta beaute; que ne fairais-tu pas pour rester toujours jeune!

Ты закрываешь записки. Так вот зачем нужна старухе Аура: несчастная безумица видит в ней себя, свою молодость и красоту. Девушку держат здесь под замком, как волшебное зеркало, как еще одну реликвию среди святых сокровищ веры.

Ты швыряешь мемуары в сторону и спешишь вниз, туда, где в этот утренний час должна быть Аура, где она только и может быть у такой скряги, как хозяйка этого дома. Ну конечно, она в кухне, разделывает козленка: из горла капает еще теплая кровь, а рядом отрезанная голова и стеклянные глаза так широко открыты… Ты чувствуешь тошноту и переводишь взгляд на девушку, которую словно заслонила эта картина, — она небрежно одета, не причесана, платье в крови, она смотрит куда-то мимо тебя и продолжает проворно орудовать ножом.