Чаша терпения - Александр Удалов

— Вот, Надежда Сергеевна, Безымянный курган. Я вам о нем поминал, когда мы выехали из Ташкента. Мне случалось тут отдыхать года четыре тому назад, когда еще в солдатах служил. Здесь, изволите видеть, кузница и колодец есть с хорошей водой, — говорил мужик, сидя на дрожках и полуобернувшись к девушке. — Принести вам водички али сами желаете поразмяться?..

— Я сама, Кузьма Захарыч, не беспокойтесь.

— Какие могут тут быть беспокойства, Надежда Сергеевна? Давайте посудинку вашу собственную, я вам сюда принесу водички-то.

— Да нет, я сама, — отчего-то покраснев, сказала Надежда Сергеевна.

Она слезла с дрожек, постояла, осматриваясь. Затем, слегка придерживая рукой черную сборчатую юбку, подошла к кузнице. Здесь были разные люди: и босые батраки, в белых по колено домотканых штанах и белых длинных рубахах, подпоясанных скрученными платками — бельбагами, черноусые, чернобровые, в засаленных тюбетейках на гладко выбритых головах: каждый правоверный мусульманин должен брить голову, так велел пророк; и какой-то человек в зеленом халате и зеленых сафьяновых сапогах на высоких подбоях, державший свою лошадь под уздцы; и толстощекий, обливающийся потом мулла в стеганом ватном халате, с чалмой на голове, в ичигах и калошах, несмотря на пыль и жару, с достоинством восседавший на своем равнодушном осле.

Надежда Сергеевна приветливо на всех посмотрела, сказала по-русски:

— Здравствуйте!

— Ассалам алейкум! — ответили ей батраки, а мулла молча покосился на молоденькую девушку, сузив черные глаза.

Курбан, разогнув спину и вытерев кистью руки пот со лба, не выпуская при этом молотка, радостно и светло улыбнулся, поглядел на Надежду Сергеевну и ответил ей по-русски, сильно коверкая слово:

— Издраст… Издраст…

Надежда Сергеевна обрадовалась и поспешно заговорила:

— Вы знаете русский язык?.. Ах, как это приятно. Ведь вы простой кузнец, а вот знаете же по-русски. В таком случае, давайте знакомиться.

Она протянула ему руку ладонью вверх, улыбнулась.

Курбан растерялся, молча перевел взгляд с ее руки на приветливое лицо.

— Ну?.. Меня зовут… Надежда Сергеевна… Или просто… Надя. Надя Малясова. Здравствуйте, — повторила она.

Курбан бросил молоток и порывисто протянул ей свои черные, сильные, обнаженные до самых плеч руки, бережно, осторожно, словно пойманную птаху, прикрыл ее маленькую ладонь своими огромными лапищами.

— Ой, какой вы сильный, — засмеялась Надежда Сергеевна.

Потом она подошла к батракам, молча стоявшим у колодца в тени единственного тутового дерева, и тоже протянула им руку.

Я сестра милосердия. Из Петербурга. В Петербурге окончила курсы сестер милосердия и попросилась сюда, к вам, в Азию. Сейчас я еду в Яркент. Говорят, там повальная малярия. А среди вас никого нет больных?.. А в ваших семьях?..

Надежда Сергеевна спрашивала так, словно получала на свои вопросы ответы. Но люди ничего не отвечали. Они слушали эту красивую северянку, невпопад кивали головами и отчего-то краснели, как дети.

Когда она подошла к человеку, гордо восседавшему на осле, он презрительно отвернулся от нее, затем что-то сказал батракам — коротко, резко. Они еще раз по очереди приложились губами к краю ведра, напились воды и пошли на дорогу. У каждого из них на спине за поясом торчал серп, и всем стало ясно без слов, что мулла, тронувшийся вслед за ними на своем осле, нанял их на работу.

Надежда Сергеевна напилась колодезной воды, зачерпнув из ведра толстой глиняной пиалой, которую ей подал Курбан. Наконец они сели с Кузьмой Захарычем на дрожки и поехали.

Курбан долго смотрел на них из своей кузницы, потом смахнул пот со лба, вздохнул.

За весь день ему некогда было даже съесть лепешку, но, несмотря на это, Курбан был весел и бодр, и силы в нем было столько, что он заспорил с проезжим дехканином и хотел поднять на себе мерина. Прямо так вот пригнуться, пролезть мерину под брюхо и поднять на спине. Но дехканин испугался, что Курбан действительно поднимет лошадь, и не стал спорить, под общий хохот окружающих взял с пола свой двугривенный и уехал.

Поздно, в сумерках, Курбан расстелил перед кузницей свой белый поясной платок и сел ужинать. Но не успел он разломить лепешку и положить в рот первый кусок, как пришел Юнус. Курбан заволновался, вскочил, усадил Юнуса за свой скромный дастархан.

— Ты совсем нас забыл, Курбан, не приходишь, — упрекнул его Юнус.

— Некогда, дядя Юнус, — потупился Курбан. — Один, без помощника, работаю. Хоть бы какого-нибудь мальчонку мне… А то и к горну, и к наковальне, и меха раздувать — все один.

— Да, нелегкий твой труд, Курбан. Вижу. Но зачем ты себя так убиваешь?

— Деньги нужны, дядя Юнус.

— Зачем?

— Пока не скажу.

— Может, хочешь купцом стать, лавку открыть?

— Не допытывайтесь, дядя Юнус. Не скажу.

— А много ли накопил? Может, хватит?..

— О чем это вы?

Юнус помолчал, отпил из глиняной пиалы глоток чаю.

— Не убивайся так. Не изнуряй себя. Не надо, сынок.

— Да я ничего, дядя Юнус. Здоровый.

— Ну и дай бог. Прощай пока.

Юнус ушел, а Курбан долго сидел в одиночестве, забыв про лепешку, про чай, про то, что он ничего сегодня не ел, сидел скрестив под собою ноги и все думал какую-то свою, очень нелегкую думу. Наконец он вздохнул, поднялся, достал из заветного места свой зеленый сундучок и принялся считать деньги.

Минуло лето. Прошло, как один день, будто солнце всего раз обошло свой полукруг и опустилось за горизонт.

Все чаше хмурилось осеннее небо, все холодней и темней становились ночи.

Тракт опустел. Редко-редко лениво проскрипит арба, не задерживаясь возле кузницы; проедет мимо верховой, поторапливая свою лошадь камчой; просеменит на ослике грузный человек в чалме, и все едут мимо, мимо. Никто не хочет ни студеной прозрачной воды попить из колодца, никому не надо ни арбы чинить, ни ковать лошадей. Все спешат, все куда-то торопятся — домой, видно, попасть поскорее до непогоды. Лишь не спешат верблюжьи караваны, идут все той же размеренной поступью, тихо, неслышно, как тысячу лет назад. Унылому звону жестяного колокола, висящему на царственной шее переднего верблюда на широкой ковровой лепте, вторит испуганный и частый голосок бубенца или медного колокольчика позади каравана, и по этому перезвону Курбан всегда может сказать — и в полночь, когда лежит, укрывшись халатом за своей перегородкой, и днем, когда сидит, набросив на плечи халат, скрестив ноги и руки, — далеко ли караван или близко, большой он или маленький. Долго-долго слышится в осеннюю пору звук караванного колокола, далеко-далеко…

Зато чаще стали заходить к кузнецу батраки, прогнанные с байских дворов, и в длинных разговорах с ними Курбан коротал скучное осеннее время. Дума у всех была одна: когда сгинут эти проклятые баи и человек за свой труд получит по справедливости то, что он заработал?!

— А то ведь получается так: кто не работает, тот и роскошествует, а кто трудится, как вол, вспахивающий омачом рисовое поле, тот босой и голодный. Когда это кончится? Когда настанет справедливость? — спрашивали Курбана.

— Умные люди говорят, что будет такое время, — отвечал Курбан.

— А где эти умные люди? Ты их видел? Кто они?

— Я ведь тут при дороге живу, сами видите. А по дороге кто не ходит? Все ходят — и умные, и глупые.

Как-то беседу эту прервал Юнус. Он пришел, присел было к общему кругу, выпил ради вежливости глоток чаю, но тотчас поднялся, шепнул Курбану на ухо:

— Решай.

— Что решать, дядя Юнус?

— Зайди сейчас ко мне. Поговорим.

Курбан никого не потревожил из тех, кто сидел у него в кузнице, — как сидели в кругу, так и остались, — а сам ушел вместе с Юнусом.

— Смотри, какой я стал богатый, — сказал Юнус, когда они подошли к мазанке, указывая на привязанного у порога большого горбоносого барана. — А вот еще, — добавил он, входя в полутемную комнатенку и похлопывая ладонью тугой мешок с рисом, стоящий у стены. — Что скажешь, сынок?

Курбан стоял и почему-то все не мог оторвать взгляд от мешка с рисом.

— Дядя Юнус… — сказал он и опять замолчал. У него вдруг пропал голос; Курбан почувствовал это и взял себя за горло, но голоса не было Он вцепился в свой бельбаг и уронил голову на грудь.

Юнус вышел, но тотчас вернулся с чайником чая.

— Садись. Выпей чаю. Успокойся.

Курбан сел, отпил глоток, поставил пиалу на место.

— Значит, свадьба, дядя Юнус?

— Не знаю. Вот хочу с тобой посоветоваться. Ей ведь только шестнадцать лет. И я сказал ему это.

— Что… вы сказали?

— Что надо подождать…

— Это… Желтая птица?

— Да. Он присылал ко мне сватов… Потом сам приезжал. Ты знаешь.

— Я видел его.

— Он дает калым… несметное богатство. Я пока ничего не взял. А он, вот видишь, прислал подарок — барана и мешок рису.