Подвиг, отлитый в бронзу - Пётр Семёнович Ворошилов

- Му-утти! Мутти!

...Можно привыкнуть или притерпеться к боли, не вскрикнуть, когда разгоряченное боем тело, вдруг сразу обмякнув, покорно примет под сердце шершавый осколок; сжав намертво зубы, молчать и потом, когда тебя будут резать и сшивать заново, чтобы опять ты встал в строй - ведь война ещё продолжается.

... Полк готовился к наступлению на Люблин. От штаба на передовую ходили балочкой, густо поросшей мелким осинником. Хоть и крюк получался порядочный, зато спокойно - балочка со стороны немцев не просматривалась. А он решил спрямить.

Сколько пролежал в беспамятстве. Николай не помнит. Сразу три пули из крупнокалиберного пулемета перечеркнули путь солдата. Две попали и ногу, одна - в грудь.

Кое-как перевязался. День клонился к вечеру. Багровое солнце скатывалось за лес, над которым толпились лохматые и грязные тучи.

- Ветер будет. С дождем, - вяло подумал Николай Масалов.

И вдруг все тело новой острой болью пронизала мысль: «А ведь меня здесь не найдут. Здесь же наши не ходят».

Завтра наступление. Уйдет полк. А его, гвардии сержанта Николая Масалова, занесут в списки без вести пропавших. Читай потом и понимай, как хочешь: то ли принял человек безвестную геройскую смерть, честно и до конца выполнив свой солдатский долг, то ли струсил и сдался в плен?

Это сверху земля кажется ровной да гладкой. Несут и несут тебя по ней привычные к ходьбе ноги; не споткнутся, не оступятся. Масалов полз. И каждый бугорок, каждый сучок рвали истерзанное болью тело.

Его подобрали утром, на той самой тропинке, с которой он так опрометчиво свернул в сторону.

А через полтора месяца Николай Масалов на попутных машинах уже догонял свой полк, чтобы форсировать Вислу.

Да, человек сильнее своей боли. И в Берлин Николай Масалов пришел с туго перебинтованной головой. Но не мог же он отлеживаться в госпитале!

...Можно привыкнуть или притерпеться к тяготам фронтовой жизни, шагать и шагать, если даже каждая кровника, каждый нерв криком кричат: «Стой! Отдохни!»

...Можно преодолеть чувство голода, уметь отдать товарищу последний сухарь, если товарищ ослаб.

Это он, Николай Масалов, понял давно, еще тогда, когда выходили из окружения. Особенно в ночь перед последней атакой. Есть было нечего. Тогда командир роты Хозяинов предложил собрать все вещмешки вместе и всё, что в них есть съедобного, сложить в одну кучу.

Жалкой получилась та куча. И все-таки, когда рота поела и встала, она почти не убыла. Надо было чем-то кормить раненых. Это знали все, хотя об этом никто не напоминал. Святое чувство товарищества оказалось сильнее голода.

А потом уже здесь, в Германии. Стремительно продвигаясь вперед, полк один за другим освобождал концентрационные лагеря смерти. Навстречу солдатам выходили люди-тени. Русские, поляки, французы, англичане... Их тогда трудно было различить. Одинаково одетые, одинаково худые, они все говорили по-русски: «Хлеба»!

Тылы отстали. Последнее время солдаты питались плохо. Больше рассчитывали на собственную смекалку, чем на полковые обеды. И тогда был даже издан специальный приказ, в котором командирам категорически предписывалось строго следить за тем, чтобы их подчиненные съедали хотя бы то, что им давали. Но как-то так получалось, что ни одна протянутая рука узника не осталась пустой. А солдаты потуже затягивали поясные ремни и находили в себе силы доброй шуткой подбодрить этих чужих людей, которые вот только сейчас заново стали понимать, что они люди.

...Можно пересилить даже страх смерти. На руках Николая Масалова умирали товарищи, умирали тяжело, в муках. Не раз умирал он сам. Дважды был зажило похоронен. Это там, на Волге.

Минометная рота полка расположилась в глубоком овраге. Здесь ее не могла достать немецкая артиллерия. И даже минометчики противника никак не могли пристрелять эту узкую щель. Зато ответный огонь роты всегда был плотным к точным. Не одна атака немцев захлебнулась, когда в цепях автоматчиков начинали рваться тяжелые мины 120-миллиметровых минометов.

И тогда на позиции роты были брошены самолеты.

Они летели клином. Минометчики спокойно наблюдали за «юнкерсами». Уже который день эскадрилья за эскадрильей шли они туда, в горящий город. Но вот ведущий упал на крыло и с противным ревом ринулся к земле.

- Наш!

Минометчики бросились в блиндажи.

Николай Масалов слушал, как стонала, билась земля. А потом что-то неимоверно тяжелое упало на блиндаж. И стало удивительно тихо.

Больше часа, задыхаясь, ковыряли они глину, утаптывая ее по углам блиндажа. Пробились к свету. В подземелье хлынула живительная струя воздуха. Но тут же второй бомбовый удар. И снопа рухнули отвесные борта оврага.

Их блиндаж откопали первым. Они стояли, пошатываясь, пьяные от свежего воздуха и радости. Дважды похороненные и воскресшие.

А на Мамаевом кургане снова немцы шли в атаку. С откоса оврага связной Сашка Карулин уже семафорил: «Огня! Огня!». И рота, в которой остался одни взвод, дала огонь, как всегда плотный и точный, дала потому, что над русским солдатом не властен страх смерти.

Да, ко многому привык, притерпелся солдат. Но не мог привыкнуть, притерпеться он к горю людскому, которое всегда неожиданно, всегда тяжко и смотрит на тебя детскими, полными слез глазами. Еще тогда, в окружении, видел Масалов мертвую женщину. Молодая, рослая, даже в смерти своей красивая и величественная, она лежала в кювете. Рядом с ней лежал ее сын, ее первенец. Стреляли, видимо, в упор: на ребячьей головке жестко курчавились обгоревшие волосики. Шли и шли мимо солдаты. Полковой комиссар Виноградов хрипло говорил им: «Вот поэтому мы должны победить. Мы не можем не победить».

-...Му-утти!.. Мутти! - звенел и звенел голосок.

- Надо спасти ребенка. - сказал генерал.

- Это, кажется, у канала, под мостом, - отозвался полковник-артиллерист. - Не пройти.

- Все равно надо спасти ребенка, - генерал сжал кулаки. - Как ты будешь по нему стрелять?

- Му-утти!.. Мутти!

Казалось, это звала на помощь, кричала от боли