Подвиг, отлитый в бронзу - Пётр Семёнович Ворошилов

самые трудные минуты и твердо верил, что придем мы в Берлин и тогда со всеми и за все рассчитаемся. А теперь слушал майора - и открывался новый Берлин, город славных и старых традиций, один из центров мировой культуры. И получилось так, что мне, Николаю Масалову, надо спасать его от гибели, беречь сосредоточенные здесь сокровища человеческой мысли, великолепные памятники искусства и зодчества, помнить, что разрушать куда легче, чем восстанавливать.

За войну привыкли мы ненавидеть все немецкое. И особенно не отличали немца в шинели от немца в цивильном. Понимали, что в этой войне воюют все: и те, кто стреляет, и те, кто делает патроны. А тут еще случай у нас накануне такой произошел. Три сотни сопляков в черных ученических куртках колонной в рост пошли на соседний батальон. Два пулеметчика положили бы всю эту компанию так, между делом. Опять же жалко стало. Начали стрелять вверх. Потом решили их взять в плен. Они же подошли поближе и устроили тарарам. Танки пожгли. Сколько ребят побили, пока их удалось угомонить. Получалось так, что любого немца надо брать на мушку - не путайся под ногами. А вот слушал майора и выходило, что немец немцу рознь, что нам с ними жить предстоит и одно дело делать. Выходило, что надо не только город, но и души человеческие завоевать. А за это мы, коммунисты, в ответе.

Вступал в партию, вроде бы свои обязанности коммуниста знал твердо. Воюй лучше других, иди первым. Обязанности, конечно, не легкие. Дело-то о жизни идет. Когда первым на бруствер окопа поднимаешься, все пули и осколки твои. Но в тот день я по-настоящему понял, что требуется от меня куда больше. И запомнил это надолго. Навсегда запомнил.

Николай Иванович бережно приподнял заснувшую дочку, положил ее на кровать. На спинку кровати накинул одеяло, так, чтобы свет от лампы не мешал девочке спать, присел к столу и, словно извиняясь, сказал:

- Завтра в школу Валюшке раненько вставать.

Помолчали. Николай Иванович задумался. А я снова отмечал, как быстро меняется лицо этого человека, как уходит он весь из этого уютного домашнего мира, где все хорошо и покойно, в далекое прошлое, грозное и суровое, куда и возвратиться-то надо с запасом мужества. Погасли в глазах ласковые огоньки. Николай Иванович тяжело смотрит на стол, заставленный закусками, а видит что-то свое, другое и об этом говорит чуть глухо, взволнованно. Вместе с ним это другое вижу я.

Расходились с того собрания за полночь. Вот Иван Шмаков, автоматчик знаменного караула, широкоплечий, угрюмоватый сибиряк, задумчиво говорит:

- Добавил комиссар извилин сразу на оба полушария. Воюй, да оглядывайся.

- Насчет «оглядывайся» он не говорил, это отвечает Николай Масалов. - А что воевать с умом надо, так то верно. Там, куда мы пришли, Германия уже другая, наша, выходит. Вот что, друг, комиссар говорил.

- Это и я уловил, - соглашается Иван Шмаков. - Только раньше вроде проще было.

- Зато теперь правильнее, - опять говорит Николай Масалов. - Давай-ка расстилай свою проверенную. А моей укроемся. Завтра, надо думать, с утра пораньше сыграем фрицам последний сабантуй.

 

Завтра наступило ясное, тревожное.

Через проломы в домах гвардейцы мелкими группами и в одиночку пробрались к каналу Ландвер. Утром весь 220-й гвардейский Запорожский полк сосредоточился на рубеже атаки. Наспех вязали плотики. На броню штурмовых танков старательно и густо навешивали мешки с песком. Немудреная вроде выдумка, а надежная. Такой мешок накрепко глушит взрывную силу фауст-патрона.

- Я, - вспоминает Николай Масалов, - пристроился в доме с колоннами. Избитый нашими и немецкими снарядами дом зиял рваными ранами, но держался крепко. Отсюда хорошо был виден тот берег, тот последний рубеж, который надо было сегодня взять.

Настроение в тот день было приподнятое. Надо сказать, ребята наши не очень-то одобряли эту самую оперативную паузу. И потому, что чувствовали в себе силенку. Да и потому, что хотелось со всем этим скорее кончать. Если бы накануне поставили вопрос на голосование, то солдаты проголосовали бы за наступление и пошли через канал без всякой артиллерийской и прочей подготовки. Но в армии не голосуют. Сидели, ждали.

Я на минуту представил Николая Масалова в разбитом доме, прильнувшего к рваному пролому, внимательного, настороженного. Каска надвинута на самые брови. Черные глаза цепко обшаривают чужой берег. Вот в окне напротив мелькнула тень, солнечным зайчиком скользнуло вниз выдавленное стекло, и сразу же показался четкий кружок пулеметного ствола. Кружок походил из стороны в сторону, - видимо, пулеметчик проверял сектор обстрела - и замер. Эх, сыпануть бы сейчас туда из автомата, сразу на весь диск! А нельзя, сиди, солдат, присматривайся, запоминай. На набережной перед домом бугорок. Колодец канализации? Не похоже. Слишком высоковато. Скорее это башня зарытого в землю танка.

Зорки глаза солдата перед боем. Все замечают. А Николаю Масалову хочется заглянуть еще дальше, за эту цепочку выстроившихся вдоль канала домов. Ведь от канала до Фоссштрассе, где в мрачных подземельях имперской канцелярии прятался Гитлер, оставалось четыреста метров. Еще четыреста метров из тех тысяч и тысяч, которые прошел он, старший сержант Николай Масалов, по дорогам большой и страшной войны. Еще думает Николай Масалов о том, что бой предстоит лютый. Имперскую канцелярию обороняют батальоны особой бригады лейб-штандарт «Адольф Гитлер». С эсэсовцами Николаю Масалову уже доводилось встречаться. И не раз. И тогда, когда они лихо обгоняли свои армейские колонны, чтобы первыми ворваться в горящие оставленные города, и потом, когда они располагались в тылу своих частей, пристреливая пулеметы по последней траншее, чтобы придать стойкости даже трусам, и вот тут, около Берлина, когда наступил им срок за всё расплатиться.

Вояки, положим, эти, в черных мундирах, никудышные. Ну, да сидеть на чердаке или в подвале и палить вдоль улицы - ума много не надо. Сдаваться же, судя по всему, не собираются. Может быть, надеются ещё на что-то, ждут. А скорее всего знают, что сдаваться им тоже резону нет: не убьют, так повесят. Выбор не богат.

Иное дело ему, Николаю Масалову. В последнем бою по-дурному схватить пулю, вроде, и не к чему. Если тем так и так теперь крышка, то у него