Дневник Пенелопы - Костас Варналис

Потом пошли по конюшням и загонам. Тысячи голов! Сосчитали, сколько мулов, ослов и лошадей. Сколько свиней, овец и коз: молочных, откармливаемых на убой, сколько козлят, ягнят и сколько овец для стрижки.

— Пиши, Долий.

И, повернувшись к пастухам, я сказала:

— Если понадобится зарезать какую-нибудь скотину, вы обязаны уведомлять меня об этом заранее. А если какая-нибудь скотина падет от болезни, старости или от несчастного случая, прежде чем ее закопать, вы обязаны вызвать меня, чтобы я убедилась в этом собственными глазами. За каждую недостающую голову поплатитесь собственной. Я должна знать и обо всем, что рождается. Все должно быть учтено и сосчитано. Тогда будет порядок.

Даже в халупе, а тем более во дворце и в государстве невозможно вести хозяйство, не прибегая к арифметике, весам и розгам.

Я была так возбуждена и так зла, что совсем позабыла об Одиссее. Выходя из свинарников, прошла мимо загона кабана. Тогда я вспомнила о своем муже. Огромный зверь заполнял все пространство. Свирепый, страшный и неудержимый, он фыркал, как десяток кузнечных мехов, и тряс железную решетку, словно она была из камыша. Его испугался бы и сам Геракл, убивший его прадеда. Ибо он был правнуком Эриманфского вепря. Его прислал нам в подарок из Олоноса мудрейший из мудрецов и первейший из воров Эллады — старик Нестор. Красота божественная. Я нарекла его Одиссеем. Постараюсь почаще приходить смотреть на него, чтобы вспоминать того, другого. Приказала ухаживать за ним, как за царем. Давать ему двойной и тройной рацион и такой гарем, сколько выдержит. И чтобы над его дверью прикрепили деревянную эмблему, изображающую молнию среди ветвей лавра.

Заметив, как, разинув рты, смотрят на меня все: щитоносцы, ликторы, слуги и рабы, — я резко повернулась к ним лицом и, вытянув свое маленькое тело (до самых небес) и возвысив свой голос (словно он раздавался с небес), произнесла громко и отчетливо:

— Животные будут получать двойную порцию корма. Они нас кормят. А вот рацион людям я урежу наполовину. Таким образом, вы не будете напрасно толстеть и у вас появится охота работать. Кровь в вас не будет кипеть и раздражать плоть и фантазию. Истощая ваше тело, я укреплю ваш дух. Стезя Добродетели — стезя Поста!

Хорошее начало

Не понимаю, что со мной происходит. Чувствую себя превосходно. Даже поправилась. Во дворце и в государстве все идет как по маслу. Нет надо мною никакого тирана. Я сама тиран. И все же что-то тревожит мне сердце. Какое-то уныние! Хаос. (От Хаоса родилась Гея, а от Геи — Эрот!)

Возможно, это оттого, что я много ем, бездельничаю и валяюсь. Нечто вроде ожидания и обещания из-за пределов Хаоса, где встречаются Гея и Эрот.

Может быть, просто потому, что сегодня вторник — несчастливый день.

Растянувшись на балконе в кресле-качалке, я смотрю вниз на сад, полный цветов и плодов. Нежное дуновение ветерка освежает мне лицо, донося мельчайшие брызги фонтана. Но пламя, бушующее у меня в голове, не утихает.

Жизнь прекрасна, даже без мужа. Миртула сидит на полу, прижавшись к моим ногам. И я погружаюсь в Хаос, не касаясь Геи, а Эрот не спешит поддержать меня.

Ну и пусть его не будет!

На следующий день.

Я изнываю от жары. Двери и окна открыты настежь, и все равно ни малейшего дуновения. Душно. Поплакать бы, может, легче станет. Но как заплачешь, если нет ни печали, ни радости?

Сейчас у нас первая половина августа.

На столе, на серебряном подносе, благоухают, сверкают и источают мед инжир, виноград и персики, только что сорванные в саду. Надкусываю и кладу обратно. Их доедает малышка.

Зеркало напротив улыбается мне и возвращает мое тело более сочным, более свежим и сладким, чем фрукты. Грудь моя стала пышной, руки округлились. Никогда я не была такой красивой и соблазнительной. Ах, если бы меня увидел сегодня Одиссей или еще кто-нибудь, кого он спрятал бы под нашей кроватью, как Кандавл — Гига!

Чтобы больше не толстеть и не скучать, я стала ежедневно заниматься гимнастикой. А еще упражняюсь на мечах. В учителя взяла Долия. А надо бы взять кентавра Хирона — он учил Асклепия, Диоскуров и Ахилла. Но эти полулюди-полулошади не желают покидать лесного Пинда с волками и Оссы с грязными крестьянскими девками. Придется мне самой ходить к ним в табор. И ходить каждое утро с крестьянками в лес. Они — собирать травы и улиток, я — на урок![5] Взойти бы на скалу над морем, высокую и крутую. И чтобы вокруг поднимался лес мачт всех кораблей эллинов, стоящих на якоре, — тысячи и еще ста восьмидесяти со ста тысячами душ. А на их палубах — в строю все от первого до последнего: цари, капитаны, воины, юнги и гребцы; свободные — трижды свободные и рабы — трижды рабы. Одни с короной на голове, другие — с мечом, третьи — с баграми, четвертые с цепями. И чтобы все знамена развевались на ветру, а люди не дышали.

Чтобы это было на рассвете. Небо розовое, и розовое море. А я на вершине скалы — как красное пламя, отрывающееся от костра и уносящееся ввысь. Обнажу голову, сброшу пеплос и хитон и крикну своим контральто:

— Смотрите, вот я! Рожденная Нереидой и Солнцем! Правосудие! Победа! Ненависть! Истина! Дочь Зевса и Мать Света! Здесь и везде! Сегодня и завтра!

В тысячах уголков Океана, омывающего этот мир, и в тысячах извилин Пирифлегетона, омывающего потусторонний мир, за пределами Фантазии и за пределами Смерти — Я!

Елену никто из вас не видел. Вы создаете ее в своем сердце и убиваете друг друга из-за какого-то призрака! Меня, которую вы видите сейчас собственными глазами, вы не сможете удержать в сердце. И глаза ваши отныне будут только плакать!

И тогда заревели бы трубы, а копья и мечи стали бить по медным щитам. Кили кораблей застонали бы, мачты затрещали. А цари, капитаны, воины, юнги и гребцы, трижды свободные и трижды рабы, побросали бы свои короны, мечи, багры и цепи и стали бы подпрыгивать как сумасшедшие в фелюгах. И каждый старался бы первым схватить меня!

И тогда, свистя, как змей, с небес спустилось бы алое облако, схватило бы меня в свои объятия и перенесло на Олимп, как когда-то божественный Коршун схватил и унес в когтях Ганимеда и как Эос унесла на своих крыльях Кефала.

А там, на богатом медью Олимпе, меня ждали бы разодетые в праздничные одежды Двенадцать Великих Богов. Только они достойны лицезреть подобную красоту.

Каждое утро я спускалась бы оттуда на землю купаться в водах родника Каиафа и вновь превращалась бы в деву, подобно Гере! Гере Совершенной, Гере Невесте.

Такова Пенелопа, которую вы видите, Пенелопа зримая. Другая, которую вы не видите, Пенелопа незримая (ее душа!) — в тысячу раз возвышеннее.

У меня бред и галлюцинации. Что это? Лихорадка?

Море внизу сверкает, словно покрытое эмалью. Пойду туда. Через заднюю дверь. Я не была там с тех пор, как приехала на Итаку невестой. Тогда я рыдала, сидя на водорослях и вспоминая родину, братьев, родителей.

Место это пустынное. И недоступное. Смертным вход туда воспрещен. Там обитают лишь нереиды, морские птицы да тюлени. И прихожу я когда захочу.

Серая дворцовая стена возвышается над страшной пропастью. Дверь заржавела, оставаясь запертой долгие годы. Я толкнула ее — и словно открыла ворота в Беспредельность. Дышала глубоко, а все кругом было неподвижно, точно окаменело: сосны, вода и воздух; даже чайки, парящие в небесной голубизне. Все безмолвствует, будто околдованное нереидами.

Я спустилась по каменным ступенькам, заросшим травою и мхом. Ступала в тонких сандалиях по ржавчине времени легко — так проносится ветерок по верхушкам лилий. И все же ногам было больно. Они так нежны! В глубокой тишине, казалось, были слышны шаги моей тени, в биении сердца — все поколения людей, которых уже нет, и богов, что остаются! Всю историю мира!

Я направилась к мраморной пещере. При моем появлении крабы, шипя, начали прыгать в воду. В углублениях между камней, как живая, блестела соль. Никого! Только я да четыре стихии…

Сбросила сандалии, скинула хитон. Ноги обжег раскаленный песок, тело заныло от палящих ударов солнца.

Я бросилась в море, оно засверкало жемчугом. Запахло свежеразрезанным арбузом. Море объяло меня трепетно, как мать свое дитя, — а разве я, дочь нереиды, не его дитя?

Какая свобода и какая сила! Куда ни протянешь руку, куда ни бросишь взор — все мое!

Я поплыла далеко-далеко, не уставая и не насыщаясь. Сколько времени я плыла? Когда я возвратилась на берег, запыхавшаяся, с помутневшими и полными соленой воды глазами, то улыбалась, как Даная, обессилевшая, купаясь в золотом дожде Зевса…

Я расстелила хитон на морских водорослях в тени пещеры и легла на спину, подложив руки под голову. Тихо-тихо подошел ко мне сын Ночи — Гипнос, родной брат Смерти, брызнул мне в глаза слезами мака, и я уснула…

И тогда прилетел сын Афродиты и обнял меня прохладными крылами. Он так нежно смотрел мне в глаза и говорил так тихо, что его можно было услышать только во сне: