В годы отрока Варфоломея - Максим Яковлев

— Отвели! — Прокшич стукнул рукой по столешне, — что ж сами-то не сховалися, небось знали, как Орда-то вернётся? Хоть Настёнку с робятами переправили б.

— На Твери, знашь, с роду зайцев не водилося. Кинуть дом, свою куплю с местом? Прокидаешься! На своих дворах стоять порешили, как нам Бог даст, а жидами теми бегать не будем. Покупались они в нашей кровушке…

— Слыхали мы, на Тверь сила, что тьма, нагрянула, пуще Неврюевой — с Москвою ещё и суздальцы той в придаток.

— Так нам всё одно, што Москва, што татары.

— Пять темников ханских, Федорчук, Сюга, Туралык… — называл Прокшичу Ларька, — а головой — Калита, а те с ним…

Пахом перебил:

— На всю Тверь полста дворов не сочтётся, а што потребили всё наше, на то воля Божья, а мы своего не бросили. Говорил мужикам, не ходите, уманывают вас. Вышли! Чем взяли-то — словом: кто выйдет, того, нать, не будут жечь дом. Простота кашинская! Всех стрелами и сразили, гусей дурных! Кинулись по дворам с огнём, кого спалили, кого посекли там, кого на аркан пояли… С Ларькой мы через погреб спаслися. Настёну с малыми опрежь себя послали туды ж, ищем их, нету — в чулан забились. Видать, когда сполыхнуло, она их в подклеть покидала, там жаром-то и пожрало всех. Вытащили её, больше некого, одни головешки дымящи…

Прокшич тряс головой…

— Ох, робяточки-и!

— Уходили задами, выбирались болотами, за Оршим Мохом, — зевнул Пахом, — потом по Медведице. У меня в Кашине человек в подъячих, были дела у нас, глядь, весь посад от татар горохом сыпет. Подалися на Бежецкий, Кесовой Горы не достали, и там орда! Куды не сунемся, вот она — што в Кашине, што в Угличе, тащит, кого ни попадя. В Бурмасове тож резня. Переправились, двое утопло, баба с дитём…

— Вода студёная, жуть! — выпалил Ларька.

— А ночью мороз поддал, ещё троих зарыли, што с нами бегли. На Ульме отдышались малость. На зимовье стали у Лисьих Нор, у кострища в пещерах жили. Ещё троих погребли, застывших. Углицких, бывших с нами, отвадили от себя, паскудный народец. И кусать нечего, ни хлеба, ни пшёнки, всё подъели до крошки. На кору перешли. Кого назад понесло, кого в Закедье, а мы тут на хуторе неком — полтора двора…

Прокшич встал, вышел в сени. Вернулся с полным ковшом.

— На-кось, хлебни.

Пахом мотнул головой, не стал.

— К тебе вот прибились, чай не чужие, а Ростов Богородица держит, — сказал он. — Пристрой, коли можно, к боярину, али ещё куды.

— Нахлебалися… — всхлипнул Прокшич.

— Нам до времени. Корень-то в Твери наш, мы не тутошние, зиму бы переждать покудова…

— Ништо, будет и с нами Бог! и вся сила небесная! не всё им! — плеснул злостью Ларька.

— А коли приюта нам нету, — повёл плечами Пахом, — возьми хоть Настёну, куды нам с ней. А нам денег дай.

— Мы в Новгород уйдём, на Устюг, — добавил Ларька, — а не то в Литву, там наших берут на корм князий.

— Хоть денег дай, — повторил Пахом.

— Да о чём рядить-то! — не выдержал Прокшич, — авось пристроим, боярин наш до днесь никого не обидел, и кто ни пытал доброты его, а всем он отец был. Хоть и сами-то издержались напастьми да даньми, сколь не дай — всё им мало, поганым, два села остались да вотчинка, а и тех, того и гляди, нужда изымет. Варницу малую держим ещё, и двор вот в Ростове. Ох ты, годинушка наша… Покамест на всём своём, чужого не ищем, не приведи Господь. Стефан своим домом живёт — ожанился вот, старшой-то Кириллов наш, слыхали, нет?

— Откудова нам.

— Тута двор их, обок с нашим.

— Он што ли не в дружниках? — спросил Ларька.

— Рядился в дружину княжю, а кому ж боярство отцово держать, справу-то ростовскую при князе? хозяйство переимать? Онисим один, Пётр мал ещё, младшой наш… он-то, скажу тебе, похватче Стефана будет, помяни слово, дай только в возраст войти. Варяня наш, Валхромей, тот, конечно… — Прокшич вздохнул, — ему что зима, что лето, божевольный… Всё с книгой своей, купили ему «Толковник» у человека с Чернигова, сорок гривен отдали. Уж не рады, что грамоте выучился, книжностью всех обошёл и тягаться с ним некому, одумчив не по годам. Все службы знает наперечёт, хоть сей час на амвон его. Тут наладился полунощницу отправлять, всякую ночь встаёт, как на стражу, стоит со свечой, читает. Мать прознала, приказала книгу отнять, так он упёрся, коли, говорит, не дадите творить молитвы мне, уйду на Волынь монахом. Не перешибёшь, в отца весь. Махнули рукой, не воевать же. Сам постится, сам молится, как ему там волится…

— Оно легко ему молиться-то, — хмыкнул Пахом, — ништо не трясёт небось. На всём готовом.

— Уж каков уродился, говорят, таков и пригодился. Все ж батькины, ничего… Тоже вон, икона, возьми, и лопата — одного дерева-то.

— Денег дашь, али как?

— Кирилла за вас просить буду, погодите, дайте утру настать. Всё уладится как ни то. Сам-то с хозяйкой у Стефана ныне, невестка на сносях у нас, первенца ждём на мясопустной; и вам на добро, они оттуда уветливые ворочаются, омякшие, по сердцу им Еленка-то Стефанова, только и слышно, что «дочка, дочка». Ложитесь-ка вы, ночуйте у меня, постелю вам здесь, а спозарани, как позовёт меня после молельни, так я ему об вас и замолвлю…

— Спаси Бог за хлеб-соль. Мы и в сенях можем.

— В сенях-то холодно.

Прокшич принёс овчины, постелил на полатях, на лавке. Подкинул поленьев в печку. Ларька полез на полати, затих. Пахом сидел, как сидел.

— Ох, Настёнка, Настёнка… — Прокшич присел напротив, щурясь, дрожа слёзами… Вздрогнул, услышав голос Пахома:

— Выбили корень наш.

Не ответил.

— Такие дела у нас, дядя, — прогудел Пахом.

Сидели молча, долго. Уставясь на огонь, плясавший в щелях в заслонки….

Ларька вскрикивал во сне, бормотал невнятно о чём-то.

— Я лошадь дам, — сказал Прокшич.

— Лошадь не надо, как раз и ограбят. Сестру лучше сам привези, натерпелися с ней. Думал, оклемается, возьму в жонки, сколь мне вдовцом-то маяться, пригрею по-божески. Куды там, ходит снулая…

— Уж ты не коришь ли себя, что Настёнку мою с огня достал?

— А што корить, за ради её, поди, и нам порадеете. Кабы померла, другой разговор был. А так тебе грех нас обидеть.

Прокшич подскочил с места:

— Грех обидеть!.. Как же вы мальцов-то её не уберегли, ни единого? Она ж их… себя не помнила, не дышала над ими… три года вымаливала по обителям!

— Оно и ладно, што Господь их прибрал, куды бы нам с ними в бегах-то по лесам да болотам? Не упасёшь и сам пропадёшь.

— Дитята ж совсем!

— Костенели на глазах, што ни день, то помер у кого. Мороз дал, за раз пяток сосунцов заколело, а кто с маткой на пару. Сложили их поленицей под выворотнем, погребли так. После из наших там тоже с углицкими копалися… оно поели, кто брата, кто сношку.

— А случись Настёнка… и её?

— Кому и человек мясо, коль не протух.

— Грех-то геенский, велий грех!

— Не без того.

Прокшич хлопал глазами… смотрел, не смеётся ли.

— Пахом, ты словно валун какой.

Пахом поднялся, отпил из ковша.

— Мы не тутошние.

Лёг рядом с Ларькой. Тот всё постанывал.

— Александер во Пскове заперся, князь-то наш, может и нам податься?.. Туда с деньгой надо.

Прокшич открыл заслонку, дохнуло печным зноем. Погасил светильник. Никто не проронил больше ни слова.

Он заснул на лавке, под пологом, подбитым барсучьим мехом.

Ещё никто не вставал, когда ударили в ворота. Кирилл перевернулся на спину, вслушался… за дверью приближался шум, голоса прислуги. Нащупал в полутьме одежду. Постучали. В свете лампадки дрогнуло на двери кованое кольцо.

— Батько, там человек, баит, стольник, от княгини Оксиньи.

Кирилл, встав с постели, надевал опашень.

— Пусти там во двор, покудова.

Вышел из спальни в молельню, прямо к божнице; молился вполголоса, кладя неспешно поклоны…

Тихой тенью скользнул со свечою Прокшич. Затеплил свечи в подсвечниках…

Кирилл окончил правило, приложился к иконам. Перешли в стольную комнату.

— Кто там в гридне? — спросил, присев на скамью.

— Старко со своими, — ответил Прокшич, — и фроловских семеро.

— Ступай, подыми всех, наготове чтоб были.

— Уж на ногах, слыхал.

— Добре. Пойди, разузнай, что за стольник там.

Прокшич замялся у двери, не уходя.

— Ну, что у тебя? — не понял Кирилл.

— Челом тебе бью, отец наш, за сродников своих! Нынче ночью от Твери притекли, с побоища; они на хуторе тут, сестра моя там… мужа убили и деток всех…

Прокшич упал ему в ноги.

— Бедою нашей стоим тебе — найдёт ли жалость твою и руку милующу…

— Сколь их?

— Трое, с сестрой моей, деверь её с сыном, у меня они… Нет у нас никого, надёжа наш! кроме тебе…

— Ладно, оставь при себе, пускай живут, потом решим, куды их. Посмотрим, что за людишки, коли покладисты, то…

Не договорил. Ругаясь с холопом, шагнул в комнату сотник; внёс снежный дух с улицы.