никогда - чушъ

Вера равнодушно кивнула, вальяжно развалилась в стареньком дерматиновом креслице и закурила. Главврач скользнул ласковым взглядом по коленкам Веры и предупредительно поставил перед ней блюдечко, с нарисованными земляничками. Вера усмехнулась и, поминутно сбрасывая пепел на ягодки, стала ждать.

Вскоре два дюжих санитара привели щуплого старичка. Тот покорно опустился на деревянную скамейку и замер. Вера скинула окурок в грудку убитого времени и вдруг ощутила в своем женском теле странный трепет.

– А вот и Кириллапетрович, – сказал главврач, жизнерадостно улыбаясь. – Здравствуйте, дорогой наш человек, как вы себя чувствуете?

– Спасибо, доктор, – говорит тот приятным голосом и скользит по Вере растерянным взглядом.

Веру передернуло. Она стремительно выбросила руку к своим каштановым локонам, но, скорее, чтобы защитить себя от этих добрых голубых глаз, нежели произвести должное впечатление на собравшихся в этой комнате мужчин.

Так уж получилось, но мужчины Веру не интересовали. Когда умер ее папа, Вере было двенадцать лет, и сумятица, вызванная в городе выходкой ее родителя, а также сами похороны произвели на Веру неизгладимое впечатление. Нет, Вера не стала фригидной, она просто поняла, что в некотором роде никакая она не женщина и никогда, как бы она не пыталась, не станет таковой. Однако через несколько месяцев она влюбилась в какого-то мальчика, через год поцеловалась с каким-то юношей, а на свое совершеннолетие позволила себе то, чего порядочная девушка не позволяет себе с какими-то мужчинами. А когда Вера заканчивала институт, она уже была умудренной в вопросах секса дамой и матерью двоих детей. Еще она была здравомыслящим человеком, и когда ее муж завел очередную любовницу, поняла, что этот брак исчерпал себя. И Вера ушла. Села в свою красную машину, посадила детей на заднее сидение, позвонила маме и сказала, что едет.

Мама кормила девочек сладостями, расстраивалась и долго убеждала Веру, что счастье – в детях, а свобода и эмансипация – чушь. Без мужчины любая женщина лишается своей сущности, то бишь женственности. Верке повезло, что у нее был отец, а если бы мама в свое время поступила так, как хотела, а не послушалась свою маму, Веркину бабушку, то Верка была бы сейчас или на панели, или на заводе какой-нибудь мотальщицей, потому что только благодаря ее отцу она состоялась как личность.

Вера пила кофе и понимала, что мама права, что отец нужен ее детям, что быть образцовой женой не так уж и сложно, что с помощью секса Вера вернет заблудшего мужа в лоно семьи. Мама говорила, что ее астролог все просчитал, и что Вере ничего не надо делать, только отвезти их с девочками домой, а судьба все сделает сама. И вообще, когда тебе за шестьдесят, с жизнью тебя связывает только родственники, что когда-нибудь Верка ее поймет и будет очень благодарна, как сейчас мама благодарна своей маме, Веркиной бабушке.

И Вера согласилась. Она ехала обратно и думала, что все в ее жизни было, и если за этим поворотом стоит смерть, то не страшно. Страшно, если там стоит любовь, а ты как дура на красной машине промчишься мимо…

Кириллапетрович смущенно отвел взгляд.

– Да, Малюта Андреевна, – главврач вытер мягкой ладошкой заблестевшую лысинку, – Вот вам шприц. Держите его всегда при себе. Это ваша страховка. Если Кириллапетрович перейдет границы дозволенного, сделайте ему укольчик. Но я уверен, что все будет хорошо. Да, Кириллапетрович? Укольчик не понадобится?

Старичок побледнел и отрицательно замотал головой.

– Вот видите, Кириллапетрович обещает вести себя хорошо.

Потом насупленные санитары сопроводили Веру с ее подопечным до «хамера». Вера подумала, что эти двое, наверняка, мастера всевозможных боевых искусств, но их животный страх по отношению к этому старикашке в больничной телогрейке и рванных тапочках на босу ногу вызывал, по меньшей мере, недоумение. Вера жестом указала куда засунуть Кириллапетровича и по вскинутым косматым бровям санитаров поняла, что они посчитали ее излишне самоуверенной. Вера снисходительно закурила и с пробуксовкой рванула с места, обдав провожатых снежной кашей и высокооктановым выхлопом. Вера курила на КПП, махая пропуском перед вооруженными охранниками, курила, покидая эту с виду больницу, а по сути – неприступную крепость, курила, подъезжая к городу, курила, пропуская по главной лохов на лохомобилях. А псих на заднем сидении вдруг начинает размахивать руками и декламировать.

– Ехала мадам, по чужим делам, и везла мадам черным господам спам – спам – спам!

– Вау, импровизация! – ухмыльнулась Вера. – Неплохо. Давай еще, – и выбросила окурок в окно.

Кириллапетрович испуганно уставился на этот окурок, обнял себя покрепче и молчок, а Вера никак не может найти щелку в потоке машин. Наконец она в наглую выбросила полкорпуса своего «хаммера» на главную, и в образовавшейся суматохе заняла свое место.

До кафе оставалось минут пятнадцать с учетом пробок езды, а до начала мероприятия – полчаса. Так что, случись что, можно преспокойно доковылять на своих кривых, да еще и душ принять. Но надо рассадить гостей, прокурорских ублажить, опять же, если они без жен, а так оно, скорее всего, и будет, значит, и девочек заказать, и апартаменты, и охрану, и все остальное. Так что времени в обрез.

Вера вздохнула и в зеркало заднего вида посмотрела на психа. Почему-то с такого ракурса он показался ей другим. Может быть, иллюминация или ксенон создали странную иллюзию, но Вера увидела у себя за спиной, как бы это поделикатнее сказать, не приведение, конечно, но какого-то определенно неместного мужика. В смысле, какого – то нечеловеческого!

Кириллаперович перехватил этот взгляд, и Вера, погружаясь в свою прошлую жизнь, поняла, почему этого старикашку так боялись санитары.

Она смотрит сверху вниз на этот город, который никогда при жизни не любила, да и названия не знает, просто ехала транзитом на своей красной машине с детьми и мамой.

Секундой раньше эта красная машина врезалась в бетонную эстакаду. Веру вышвырнуло через лобовое стекло, и, по странному стечению обстоятельств, она, пролетев несколько десятков метров, совершенно не пострадала. Встала, отряхнулась, поправила прическу и закурила. Бледная, прекрасная стоит и смотрит, как подъезжают машины с мигалками, люди в странных одеждах большими ножницами разрезают груду красного металла, извлекают тела ее близких, складывают в сторонке и чем-то белым накрывают, а это белое становится красным. Потом Вера садится на снег, который только что выпал, которого, можно сказать, и нет совсем, так, одно недоразумение, но именно оно и убило ее, Веру. И ничего нельзя изменить. Вера поднимает голову и смотрит вверх. Снег падает: белый, нежный, безразличный. Вера улыбается…

Кириллапетрович кричит, и Вера, в последний момент вывернув руль, влетает бочиной в сугроб. Мимо, страшно сигналя, проносится какой-то невероятных размеров грузовик.

Вера судорожно сжимает руль и смотрит в зеркало заднего вида на Кириллапетровича. Тот вновь принял беззаботный вид и чего-то бормочет себе под нос. «И совсем он не похож на маньяка, – размышляет Вера, – Скорее на выжившего из ума учителя ботаники».

Кириллапетрович согласно кивает.

– И как ты докатился до жизни такой?! – в истерике бьется Вера.

Кириллапетрович в ужасе закрывает уши тонкими ручками, дрожит, беспорядочно шарит глазами, натыкается на свое отражение, зачарованно смотрит, морщит лоб, как будто что-то припоминая, а вопль мертвой женщины колышет его седые волосенки.

Кажется, он заболел. И от лекарств, и от врачей не было никакого толка: заслуженный педагог угасал на глазах жены, коллег и соседей. Они жалели Кириллапетровича, человека во всех отношениях положительного: ни слова грубого тебе не скажет, всегда в долг даст и, будучи старшим по подъезду, собственнолично поздравляет пенсионеров с юбилеем, – жалели, делились рецептами и советами. И чего только в угоду доброжелателям Кириллапетрович не вытворял с собой: и холодной водой обливался, и пчелами, пиявками лечился, и к знахарям ездил, и свечки святым ставил, – все было напрасно.

Вера, наконец, прооралась, трясущимися руками вытирает рот, размазывая помаду, слюни и слезы по всему лицу, трогательно, всем телом тянется к пачке сигарет, как младенец к сиське, долго не может чиркнуть зажигалкой, блаженно затягивается этим невозможно горьким, как и ее судьба дымом, и пристально смотрит в зеркало заднего вида на Кириллапетровича. Тот как медуза Горгона сражен собственным отражением, и Вера наблюдает странную картину.

Кириллапетрович пьет чай с какой-то приятного вида пожилой женщиной, затем целует ее, идет по длинному темному коридору и закрывается в ванной комнате. Медленно раздевается, по-стариковски раскачиваясь и стесняясь своей наготы, аккуратно складывает одежду на крышку корзины для грязного белья, стоящую в том углу, где обычно стоит стиральная машина, открывает зеркальную дверку висящего над треснутой раковиной ящичка, протискивается сложенной в лодочку ладошкой между шампунями, мылами, пемзой и зубными щетками в самый дальний угол, долго шелудит пальчиками и трепетно извлекает старенький бритвенный прибор. Закрывает дверку, радостно улыбаясь самому себе, высвобождает ржавенькое лезвие и ложится в наполненную до краев ванну. Вскоре вода становится розовой.