Солнечный круг - Михаил Герчик

Он очень любит малышей, и все малыши с нашего двора ходят за ним табуном. Казик рассказывает им сказки, мастерит деревянные пистолеты и делится своими неисчерпаемыми запасами булочек и пряников. Может, это потому, что он в семье один? Хотя нет, я ведь тоже один, а терпеть не могу возиться с малышами. Помню, назначили вожатым октябрят, так я от них на второй день сбежал. Просто Казик очень добродушный, вот в чем дело. И у нас им все командуют. А малыши сами подчиняются ему беспрекословно.

Родители Казика преподают русский и белорусский языки в электротехникуме. Их квартира похожа на библиотеку: книжные полки стоят даже в коридоре. Узнав, что я люблю читать, Казик затащил меня к себе. Я взял «Белое безмолвие» Джека Лондона. Хорошая книжка. А еще у них пропасть всяких приключенческих книг: Жюль Верн, Майн Рид, Беляев, Мавр, Ефремов… Они всем дают читать, не жалеют. Только Валентина Ивановна, мама Казика, просит, чтоб не рвали и не пачкали. Тут она, как скала: увидит, что измазал книгу, — больше не проси, не получишь.

С Жекой меня подружила машина. Дело в том, что Жекин отец собирается купить «Москвича», после работы он частенько заглядывает к нам в гараж потолковать с моим отцом. Сам Антон Александрович шофер, работает на пятитонном автокране. Раньше, в каникулы, он частенько брал Жеку с собой, чтоб не болтался во дворе без дела, рассказывал ему о разных машинах, давал подержать баранку. Наверно, поэтому Жека просто помешался на автомобилях. Он знает все марки автомашин и различает их по звуку мотора, как некоторые различают по голосам птиц. Любимая Жекина книга — «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Он таскает здоровенный замусоленный том на пляж и в лес и, по-моему, уже вызубрил его наизусть, как стихотворение. Не человек, а автомобильный справочник. Своими вопросами Жека даже моего отца иногда ставит в тупик, хотя он куда как хорошо машину знает, а обо мне уж и говорить нечего. Едва он открывает рот, я тут же поднимаю руки. Жека сердится и называет меня лоботрясом: как же, иметь свою машину и до сих пор не выучить ее назубок! Уж он-то бы…

С кем мне немного не по себе, так это с Ростиком. Ему тринадцать, как и мне. Ростик длинный — на голову выше любого из нас, худой, как «шкилет». Рубашка и шаровары висят на нем, словно на вешалке. Рядом с Ростиком можно пробыть целый день и не услышать от него даже десяти слов: насупится и молчит, будто воды в рот набрал.

Я думал, что он чем-то болен. Оказалось, ничего подобного — здоров, как бык. Однажды мы затеяли бороться, так он, шутя, припечатал нас к земле одного за другим, даже пикнуть никто не успел. Только с Африканом они разошлись вничью, но ведь Африкан на два года старше.

Меня смущал его взгляд, долгий пристальный взгляд, от которого я невольно оборачивался. Казалось, Ростик присматривается ко мне, старается понять, что я за птица. А согласитесь, это не очень приятно, когда тебя рассматривают, словно какую-то амебу под микроскопом: так и тянет сморозить что-нибудь глупое.

Куда быстрее, чем к Ростику, я привязался к его отцу. Дядю Костю знала и любила вся ребятня из нашего и соседних дворов: он продавал мороженое в стеклянной будочке возле магазина «Айсберг» Целыми днями он сидел в своей будочке, весело расхваливая эскимо, пломбир и молочное, и возле него всегда толпился народ. А за будочкой стояла коричневая инвалидная коляска — дяде Косте на фронте немецким снарядом оторвало обе ноги.

По утрам и вечерам Ростик, как аист, вышагивал за этой коляской, помогая отцу перебираться через рытвины и незасыпанные канавы: возле «Айсберга» заложили новый дом и перекопали все вокруг. Он отмыкал стеклянную будочку, и пока отец устраивался там на высоком табурете, выносил из магазина пакеты с мороженым, сухой лед, собирал и сжигал в большом жестяном ящике бумажки-обертки. Иногда, когда дяде Косте нужно было отлучиться, набросив на плечи белый халат, Ростик сам занимал его место и продавал мороженое, только никаких шуток-прибауток от него нельзя было услышать. Он деловито пересчитывал медяки, давал сдачу, выуживал из пакетов батончики, эскимо, пломбир, как всегда угрюмый и молчаливый, и мы старались в это время не подходить к будочке, потому что чувствовали: ему будет неприятно. Да и другие ребята, взяв мороженое, торопливо отходили, будто не покупали его, а крали. И лишь когда возвращался дядя Костя, возле стеклянной будочки вновь становилось весело и шумно.

В жаркие дни мы объедались мороженым чуть не до ангины, Ростик никогда не попробовал ни кусочка. Казалось, он ненавидит мороженое. А может, так оно и было на самом деле?

— Трудно ему, — уклончиво ответил Витька, когда я однажды спросил, почему Ростик всегда замкнутый и хмурый. — Очень он за отца переживает. Это дядя Костя на людях такой веселый, а дома бывает по-всякому…

Если мы все свои карманные деньги оставляли в будочке дяди Кости, то Ростик просаживал их в тире. А деньги у него бывали: отец частенько давал то полтинник, а то и рубль. И тогда Ростик отправлялся стрелять.

Тир устроили в старом автобусе возле кинотеатра «Енисей». Одна пулька стоила две копейки. Ростик сразу брал два-три десятка, становился за обитую железом стойку, широко расставив ноги, и прижимал к плечу отполированный приклад пневматической винтовки. А затем, побледнев от напряжения, он всаживал пулю за пулей всегда в одну и ту же мишень: толстомордого фашиста в болотном френче со свастикой и железным крестом. В тире было полно всяких интересных мишеней: игрушечные самолетики сбрасывали взрывавшиеся с треском бомбы, искусственные спутники после удачного выстрела вращались вокруг земли, прыгали звери и взлетали птицы, но Ростик стрелял в одного и того же фашиста, и когда фашист падал, перевертываясь кверху ногами, заведующий тиром, ставил его на место, потому что знал: никакие другие мишени Ростика не интересуют.

Он никогда не радовался меткому выстрелу и не огорчался, если случалось промазать. Он стрелял так же хмуро и сосредоточенно, как продавал вместо отца мороженое или гонял с нами на площадке мяч. Истратив все деньги, откладывал винтовку и уходил, и мы молча уходили вслед за ним.

Вот ты и попробуй подружиться с таким человеком…

То ли дело — Африкан! Этот — весь как на ладони. Едва увидев его в первый раз, я тут же понял, что Африкан — обыкновенный пижон, из тех пижонов, которые водятся в любом дворе. Все в нем было не настоящее, пижонское: и поповская грива под знаменитых «битлов», и гитара, обклеенная лакированными красотками, вырезанными из журналов, — он всюду таскал эту гитару с собой, хотя почти не умел играть, — и расклешенные внизу штаны с широченным поясом, и даже манера говорить, чуть картавя и растягивая слова.

Африкану было лет пятнадцать, в четвертом и шестом классах он сидел по два года и еле-еле переполз в седьмой.

Больше всего на свете он мечтал бросить школу и выучиться на мастера по ремонту телевизоров.

— Вот это, братцы, работенка! — захлебываясь, говорил Африкан. — Знаете, как они калымят! Ни один профессор столько не имеет. А что! Очень даже просто. Телевизор — машина сложная, а люди — лопухи, что они в этом деле понимают?! Он придет, поковыряется, проводок запаяет, а потом в квитанциях рисует, что себе хочет. Будто он там всю требуху перебрал. Пойди проверь! Или новую деталь вытащит, а старую — на ее место. А те, дураки, его благодарят, на радостях трояк лишний сунут. Так что чихал я на вашу науку, еще посмотрим, кто лучше жить будет.

— Как же ты без науки мастером станешь? — посмеивался Витька. — Телевизор — это ж физика, радиоэлектроника, а не просто трояки сшибать. А у тебя что по физике? Тройка с двумя минусами? Так что пустые твои мечты, Африкан. Ты лучше на гитаре научись играть прилично, в какой-нибудь оркестр запишешься. Говорят, гитаристы тоже ничего зарабатывают. Конечно, не так, как мастера по телевизорам, но подходяще.

Мы хохотали, а Африкан обиженно встряхивал гривой и уходил.

— Ну и тип! — удивленно таращил глаза Казик. — Вот бы сюда какого мастера телевизионного, чтоб ему за такие слова морду набил. А то он все человечество готов в подлецы записать.

Африкан очень заботился о своей внешности. Его страшно огорчало красное родимое пятно на левой щеке, похожее на растопыренную ладошку. Однажды он сказал мне, что нынешним летом поедет с отцом в Москву, и там ему сделают пластическую операцию.

— Зачем это тебе? — удивился я. — Ты и так писаный красавчик.

Африкан покраснел от удовольствия.

— Честно?

Я вспомнил, как шлепнулся из-за него в лужу под гогот всей компании, и с готовностью подхватил:

— Факт, честно! Ты знаешь, на кого похож? На Квазимодо. Только у него такой шикарной прически не было и гитары. Помнишь?