Божьи садовники - Григорий Евгеньевич Ананьин

того народа, который пришел в эту страну несколькими поколениями ранее и терпел ныне притеснения и глум из-за своей крови и своей веры. Медное лицо хлебопека все более и более наливалось багровой краской, и он продолжал кричать:

– Это вы навлекли несчастья на нашу землю! Из-за вас наши дети рождаются мертвыми! Сегодня я отдал сына бальзамировщику! Мы столько лет мечтали о нем, а теперь моя жена уже не сможет родить, никогда не сможет! Будь моя воля, я бы заживо сжег в печке весь ваш подлый народ! А вашим поганым пеплом удобрил бы поле, чтобы там лучше рос хлеб, который я пеку! И надеюсь, кто-нибудь рано или поздно так и сделает! – Выпяченные, с посиневшими белками глаза хлебопека были злее, чем у той собаки, от укуса которой умирал Черныш. – Выбирай, что тебе сначала сломать: ногу или руку? Или, может, сразу черепушку, чтобы долго не мучился?

Ави слышал о переломанных людях, которых бросали медленно умирать на солнцепеке, и посажение на кол считалось милостивым по сравнению с этой казнью. Он затравленно огляделся; чуть поодаль стояли двое бродяг, которых, очевидно, привлек шум, но они лишь робко взирали на все происходящее: никто из них не хотел ввязываться в драку и рисковать своей шкурой ради какого-то нищего мальчишки. Убежать Ави не мог: даже если бы ему и удалось вырваться, он упал бы, не успев пересечь улицу, поскольку голод и горе последних дней отняли у него все силы. Хлебопек размахнулся палкой, и Ави в ужасе зажмурился, но тут произошло невозможное. Лапы Черныша, казалось бы, окончательно парализованные, вдруг распрямились, он метнулся вперед и вцепился в голую лодыжку хлебопека.

Хлебопек, охнув, выпустил Ави; затем он, опомнившись, ударил Черныша – ударил страшно, изо всех сил, в том месте, где шея соединяется со спиною. Любая собака расцепила бы челюсти после такого удара, но Черныш, казалось, еще крепче стиснул их. Хлебопек ударил еще раз; палка разлетелась на куски, и к треску ломаемого дерева примешался еще какой-то хруст. Только тогда Черныш разжал зубы. Хлебопек увидел, что по его ноге вместе с кровью стекает вязкая слюна; он затрясся, лицо его сделалось белее, чем алебастровая облицовка царских гробниц, словно сама смерть только что заглянула ему в глаза. Припадая на укушенную ногу, хлебопек бросился прочь, и от его истошного крика птицы, сидевшие на кровлях, разлетались в разные стороны.

На дрожащих ногах Ави подошел к Чернышу. Черныш лежал на боку, и из его рта сочилась какая-то розовая пена. Последним усилием он оторвал от земли голову, окинул Ави ровным взглядом, словно желал его утешить, и умер – быстро и спокойно.

* * *

Уже поздней ночью Ави спустился к реке. Он вошел по пояс в теплую воду и опустил в нее тело Черныша – медленно и бережно, как люди помещают в тайник величайшую для них драгоценность. Широкая волна побежала по речной глади, и тотчас вдогонку ей устремилась другая, поменьше, – от упавшей с мальчишеского лица слезы. Похоронив и оплакав своего товарища, Ави уже собирался уходить, когда услышал позади себя:

– Не горюй, малыш!

Ави обернулся; рядом стоял высокий мужчина в длинном халате и с курчавой бородой. Лица его нельзя было разглядеть, потому что луна светила ему в спину, но голос его был ласковым, а рука, которую он положил на плечо Ави, – мягкой. Заметив на этом плече, рядом со своей ладонью, свежий синяк, оставленный хлебопеком, незнакомый мужчина продолжил:

– Видать, тяжко тебе пришлось, понимаю! Но все позади, слышишь, позади! Мы идем в новую землю, где реки текут молоком и медом. И землю эту отдал нам сам Господь! Пошли с нами!

Ави сомневался не долее секунды, затем он резко поднял голову, стряхивая последние остатки слез, и на его губах появилась улыбка – первая за уже многие дни. Оба они – мужчина и мальчик – двинулись к берегу, а потом и дальше, навстречу судьбе, которая их позвала и которую они сами для себя выбрали.

* * *

– Я не дошел до той земли, Господи… Пески Аравии занесли меня вместе со многими моими братьями по вере, как нильские воды поглотили тело Черныша. Скажи, встречу ли я его в раю, если мне суждено там обретаться?

– Нет.

– Почему? Разве он сделал при жизни что-то злое?

– Рай существует для людей, а не для бессловесных тварей.

– Но Черныш все равно что человек. И даже больше, чем человек! Многие ли люди перед смертью думают не о себе? А Черныш думал лишь о том, чтобы меня защитить. Если я в том солгал, ввергни душу мою во прах вслед за телом.

– Этот пес так дорог тебе?

– Дороже мне только сам ты, Господи… Дозволь ему быть со мною!

– У собак нет бессмертной души, но они едят крохи со стола хозяев, когда те готовы поделиться… Я могу прикрепить твою душу к душе Черныша, если ты и сейчас согласен разделить с ним то, что имеешь. Однако скажу вдобавок: ты тогда навеки останешься чернокрылым братом, и в моем доме будешь не более чем редкий гость.

– Да будет воля твоя, Господи, и если она такова, я не возропщу.

* * *

– Так вот кем раньше был Анубис…

Двое мальчишек расположились на крыше высотного здания. Тодик, лежа на животе, смотрел вниз, на огненную реку автострады, которая не иссякала и в самую глухую ночь, а Морти, только что закончивший говорить, сидел рядом, на самом краю, свесив ноги, и они лишь чуть-чуть не дотягивались до верхнего окна. Невидимые и неслышимые для людей, ребята отдыхали, как отдыхают птицы небесные. Но они, по слову Божьему, не сеют и не собирают в житницы; ныне же зерно в житницу Господню было ссыпано доброе, и до нового откровения можно было скоротать время за дружеской беседой: тогда оно летит быстрее и приятнее всего.

– Да, Тодька. Двое стали одним целым, и теперь они неразрывны, как единая плоть.

– Это сам Анубис тебе рассказал?

– Ты знаешь: он молчалив, но земля полнится слухами, и небо – тоже. Кое-то и ворон на хвосте принесет. Он – птица серьезная: это сороки охочи перевирать чужие слова, а вороны что ни скажут – все правда…

– Хорошо бы и нам вот так… – Тодик перевернулся на спину, широко распластав крылья, чтобы они не мешали, и заложил руки за голову: он всегда вел себя подобным образом, если начинал о чем-либо мечтать или вспоминал