В устьях и в море - Н. Бобылев

– Бал а , а Бал а (по киргизски, мальчикъ)…. Балушка! обратился онъ къ какому-то бѣлому узлу, лежавшему на плоту. – Балушка, чего спишь, шайтанъ? ласково проговорилъ онъ, подергивая оболочку узла. Въ узлѣ что-то зашевелилось и послышалось полусонное мычанье и сладостное всхлипыванье; затѣмъ тамъ, повидимому, кто-то поднялся и сѣлъ, потому что бѣлая ткань вспучилась въ видѣ какой-то сопки или пика. Наконецъ, изъ-подъ сброшеннаго конца паруса появилась бритая голова киргизенка, вооруженная парой блестящихъ, веселыхъ глазъ. Они дѣлали все лицо симпатичнымъ и плутоватымъ, хотя оно, очевидно, было не совсѣмъ довольно въ эту минуту, – подъ парусомъ оказалось достаточное количество комаровъ.

– Гляди, комаръ-то что?… а… собака! вскочилъ киргизенокъ, съ ожесточеніемъ встряхивая парусъ.

– А, ты…. нечего тутъ, пора чай заваривать, произнесъ, улыбаясь, Максимычъ. Киргизенокъ схватилъ небольшой чугунный котелокъ, выскочилъ на приплотокъ и возвратился съ водою. Старикъ аккуратно накрошилъ чаю отъ полудоски и засыпалъ его. Вскорѣ небольшой огонекъ запылалъ на берегу, противъ плота.

Между тѣмъ, и кругомъ все поднялось, полога убирались и началось тоже чаевареніе и чаепитіе.

По промыслу начиналось движеніе; сновали рабочіе, плотники застучали топорами; пробѣжала къ берегу какая-то подтыканная баба съ коромысломъ и ведрами, за нею другая – и обѣ скрылись во флигелькѣ на берегу, гдѣ то же, кажется, начиналось чаепитіе. Такой же черномазый балушка два раза пробѣгалъ изъ домика прикащика къ берегу за водою и на крылечкѣ его давно шумѣлъ самоваръ.

Всѣ рабочіе пили чай по племенамъ: киргизы отдѣльно по артелямъ, калмыки отдѣльно, тоже и русскіе. Въ кружкѣ русскихъ какой-то рабочій, судя по наружности, солдатъ, потѣшалъ публику, одобряемый хохотомъ.

– Нѣтъ, однов а мы въ городъ пришли – рота, то есть. Такъ поганый городишко, хуже села инаго, слышался голосъ разскащика. Смотримъ, жидъ на жидѣ – жидомъ погоняетъ, то есть другаго народу, русскихъ тамъ, али поляковъ, совсѣмъ малость. Ну, расквартировали насъ, – меня съ товарищемъ къ старой вдовѣ, въ жидовкѣ, поставили. Солдатики наши, которые рукомесло знали, или работу какую, на базаръ, на площадь вышли – извѣстно заработать что. Кто столяръ, кто плотникъ, кто маляръ, кто сапожникъ, кто что – деньгу зашибить можно.

– И ты вышелъ? раздается голосъ, покрываемый смѣхомъ.

– А то, что?… Вышелъ и я – стоимъ.

– Да ты, какую такую работу знаешь?

– Я-то? Да я, можетъ, всѣ мастерства произошелъ, знаешь ты энтова? – смѣхъ. – Ты копни-ка меня…. голова!.. Ну, давай, водку хоть, подними-ко эстолько, а то, мастерство, работа – невидаль!.. Ну, стоимъ это мы а жиды, братецъ ты мой, такъ и шныряютъ:– имъ, собакамъ подешевле бы. Знаютъ, что солдатъ – голый человѣкъ, иному иголки купить не на што. Грошъ зашибешь – и то деньги, ну и наймаешься. Видимъ, берутъ съ охотою даже, и разобрали ужъ довольно народа. Ждалъ я, ждалъ – усталъ даже, а водкой, братцы, изъ кабака такъ и обдаетъ, кажись, кабы воля – весь бы порѣшилъ…. Наймешься тутъ! Однако дошла очередь и до меня, вижу, идетъ іуда, нюхаетъ направо-налѣво, да прямо ко мнѣ.

– Что, молъ, вашему степенству угодно?

– А вы, мозетъ, пецка робить знаете? передразнивалъ разскащикъ, коверкая еврейскій акцентъ.

– Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалѣтства этому обученъ, – во дворцѣ клалъ.

– Да ты, рази, самъ дѣлѣ печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.

– Вона! Давай сложу – запаришься.

Общій смѣхъ.

– Ну, ну, сказывай.

– Ну, поторговались мы; однако, я, дѣло дѣломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ, – три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рублѣ и на штофѣ водки, задатку тридцать копѣекъ. Про водку-то онъ было куда тебѣ, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Порѣшили однако; повелъ меня жидюга мѣсто показывать, – для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрѣли; вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гдѣ онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсѣмъ на бокъ скрѣнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нѣтъ, я даже мѣсто для печи мѣломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена – все въ порядкѣ, значитъ.

– А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.

– Да, хоть, сейчасъ, говорю.

– А концаете скоро?

– Да завтра къ обѣду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.

На томъ и порѣшили. Далъ онъ мнѣ задатку и ушелъ.

Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать; а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обѣду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавкѣ сидѣлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мнѣ.

– А, водка гдѣ? спрашиваю;– нѣтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, дѣлать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа; ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавѣдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу – дѣло ходомъ идетъ. Одно неладно – раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мѣшаетъ, – мысли разбиваетъ у человѣка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился, – вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю, – ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ головѣ-то у меня маненечко тово…. однако все кладу да мажу, только о жидѣ безъ смѣха подумать не могу.

Такимъ манеромъ и вечерѣть стало, – мастерство-то бросать надо. Хотѣлъ было и ко дворамъ, да въ головѣ то видно не то, чтобы покойно было, – больно хотѣлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на поминѣ, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ избѣ-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чѣмъ дѣло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда – умора. Гляжу, летитъ ко мнѣ, и рожа такая ехидная.

– А пожвольте жнать, гашпадинъ, увсѣ пеци у въ дворцѣ такъ сроблены?

– А что такое? спрашиваю.

– А игдѣ зѣ здѣсь огонь зецъ, и гдѣ дрова полозыть, и гдѣ дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.