Судьба офицера. Книга 1 - Ярость - Иван Стариков

— Командир поверил тебе, сын мой, твоя честь в верности командиру. Воюй и ничего не бойся: я всегда буду рядом.

— Слушаюсь, отец. — Алимхан прислонил голову к плечу отца.

Майор Крутов — человек исключительный. Крупное телосложение, лицо широкое, русское, над крутым розовым лбом — буйный рыжий чуб. В коричневых глазах к веселому свету примешивалась хмурь усталости или грусти. Ему за сорок, но розовое лицо почему-то старило его. Вел себя просто, никогда не подчеркивал своего старшинства в отношении к подчиненным. Приглашая к себе, если нужно было поговорить по душам, встречал и беседовал по-домашнему — внимательно и понимающе. Да он и жил в полку своим домом: жена служила рядом с самого начала войны — она была радисткой.

— Вызвал я тебя, лейтенант, не для приятной беседы…

Оленич не проявил удивления, потому что знал, о чем пойдет речь, лишь кивнул, готовый слушать. Правда, в глубине сознания все еще теплился огонек надежды — авось минует его горькая чаша разлуки с кавалерийским полком и пророчество Кубанова окажется только слухом, но тут же понял, что это иллюзии, никакого чуда не будет и все произойдет довольно прозаически и безжалостно: придется расстаться с товарищами, с Темляком, со шпорами, которые так раздражали Истомина.

— Получен приказ на передачу в стрелковые войска нашего пулеметного эскадрона. Командиром пулеметной роты утвержден ты, Андрей Петрович. С этим тебя поздравляю. Как офицер, ты мне нравишься, и я не хотел бы расставаться с тобой. Но мы на службе, на фронте. Война не считается с нашими личными желаниями и симпатиями. Она та реальность, от которой мы полностью зависим.

Оленич слушал молча, крепко сжав губы. Он подавлял в себе протест, гасил обиду, в уме повторял, что командир полка прав: война не считается ни с чем и надо стать выше самого себя, как учил комиссар Уваров, но сердце щемило: «Почему я? Как же так? Останусь без Темляка? А может, мною не очень дорожат в полку, несмотря на похвалы Крутова?»

— С полком больно расставаться, с друзьями, с конем…

Оленич даже отвернулся в сторону, чтобы командир полка не заметил его чрезвычайного волнения и обиды.

— Ну, ну, лейтенант! На войне как на войне. Не горюй и не держи обиды: нам не на кого обижаться, кроме как на врага. Вот и мсти за свою обиду, за разлуку с друзьями. Мне тоже, лейтенант, трудно отпускать тебя, лишиться пулеметных тачанок.

— Понимаю, товарищ майор, — как мог спокойнее ответил Оленич. — Разрешите навестить старшего лейтенанта Воронина.

— Разрешаю. Комэск в госпитале, размещенном в помещении учительского института. Но имей в виду, что к четырнадцати ноль-ноль рота должна быть сформирована и подготовлена к маршу.

Воронина положили на втором этаже в одной из аудиторий. В палате шесть кроватей, и на всех — тяжелораненые, подлежащие эвакуации в глубокий тыл. С ними должен быть отправлен и Воронин. Его узкая железная кровать придвинута к окну рядом с входной дверью. На стуле, спиной к двери, сидела Соколова и что-то рассказывала. Комэск полусидя, закрыв глаза, слушал. Нижняя часть лица плотно забинтована: пуля раздробила ему подбородок.

Увидев Андрея, Соколова поднялась, уступая место. У Воронина в глазах блеснул огонек. Он взял блокнот и карандаш, которые лежали рядом, быстро написал и передал Оленичу.

«Хорошо, что вы пришли, Андрей. Расскажите, как наш пулеметный эскадрон?»

Воронин, всем своим юным существом влюбленный в конницу, преданный ей, даже при своем ранении, наверно, рассчитывающий вернуться в строй, еще не знал об участи пулеметного эскадрона. Как ему сказать об этом?

— Пришел попрощаться, товарищ старший лейтенант.

У Воронина удивленно поднялись брови, а глаза вдруг насторожились, в них заметалось беспокойство, и они показались Оленичу даже незнакомыми. Соколова сочувственно посмотрела на Оленича:

— Я-то знаю, почему прощаетесь. Воронину объясните.

— Пулеметчиков приказано снять с тачанок и сформировать пулеметную роту для стрелкового полка.

Воронин искренне опечалился. Долго он лежал неподвижно, уставившись взглядом в окно, за которым шумела желтеющая листва вековых деревьев. В просветах крон голубело небо и проплывали белые облака. «Вечен мир, а человеческие привязанности преходящи», — казалось, говорили грустные глаза командира. Он взял блокнот, карандаш и написал: «Историческая закономерность».

Оленич пожал руку бывшему командиру эскадрона и вышел из палаты.

За ним сразу же пошла и Соколова:

— Погоди, лейтенант! Я с тобою.

— Быстрее поехали! Где твой конь? Я спешу.

— Я тоже спешу. Ведь я иду с твоей ротой и с пехотой Истомина! — Она засмеялась, сбила набок смушковую кубанку: — Что, не ожидал?

Кубанку Женя начала носить уже после Минеральных Вод, когда полк пробивался через казачьи станицы к Нальчику. В ее осанке, в посадке на коне, в быстрой, легкой походке было что-то неуловимо грациозное.

Он посмотрел на нее искоса: хорошо сидит в седле! Спина прогнута, ноги слегка подогнуты, руки свободно держат поводья и касаются передней луки, голова отклонена назад и кубанка лихо заломлена. Женя хитровато смотрит на него и смеется.

Тогда, в мае, когда Оленич впервые увидел ее, она показалась сказочно красивой девушкой, и он твердо был уверен, что краше ее он никого не встречал. Прошло несколько месяцев, а как все изменилось: первая влюбленность развеялась.

Кубанов часто ему говорил еще там, в станице под Пятигорском:

— Вижу, нравится тебе Женя. Что ты нашел в ней? Вот у меня девушка — кинозвезда. Мэри Пикфорд!

По вечерам он брал гармошку и играл и пел песни. Иногда, когда вокруг него собиралось десятка полтора солдат, он начинал рассказывать о своей предвоенной жизни, завораживая всех и вызывая восхищение.

До войны Кубанов работал разъездным киномехаником. В его распоряжении была полуторка с будкой, передвижная киноустановка и ручная динамомашина. В каждой станице своего района, в каждом хуторе он был желанным гостем. Хлопцы завидовали ему, но он был для них недосягаем как бог. Гармонист, песенник, киномеханик, шофер — никто не мог тягаться с ним. Вспоминая о тех днях, он даже сам слегка удивлялся:

— А девчата! Ну, я вам скажу, не хвастая: они ко мне липли как мухи к меду. Стою перед сеансом в дверях, билетики продаю, а сам острым глазом подмечаю, какая красивее? Примечу какую, моргну ей и уже уверен, что после фильма я ее проведу до калитки, а то и дальше — до сеновала. Молодые казачки — отчаянные, чертовки. Они налетали на меня, как весенний ливень, боролись за меня так, словно со светом прощались, а если расставался с ними, то грозили кровной местью! — Кубанов хохочет, но видно, что ему милы эти воспоминания и он сожалеет, что кончилось то медовое время.

Николай сбивает фуражку набекрень, из-под околыша выбивается черный буйный чуб:

— Надо вызвать Марию сюда, — говорит он небрежно.

Кто-то высказывает сомнение:

— Военное время. Не поедет в такую даль.

— Прилетит, ласточка!

Оленич завидовал и раньше Николаю, еще в Ставропольском учебном полку. Но настоящая зависть охватила Оленича, когда он увидел Марию, подругу Кубанова. И не просто зависть, а что-то большее, что просто повергло и сразило его, как он думал, навсегда. И это стало первой, самой глубокой и самой мучительной тайной Андрея перед Николаем…

Однажды в воскресенье, после чистки лошадей и личной гигиены, Оленич отдыхал в тени чинары. Подошел Кубанов, уселся рядом, сказал:

— Скоро на фронт!

— Фронт сам идет сюда. Нам пора выходить ему навстречу.

В это время дежурный по полку обратился к Кубанову:

— Товарищ лейтенант, к вам прибыли…

А через несколько минут Николай возвратился с девушкой — глаза синие, сияющие, коса до пояса, талия тонкая…

— Знакомься, Андрей: это моя невеста — Мария.

Девушка протянула руку. Оленич пожал ее словно в гипнозе, почти бессознательно. Впечатление было такое сильное, что забыл и Женю Соколову, и мечту своего детства — одноклассницу, о которой тоже когда-то думал, что она предназначена ему судьбой.

…Он не заметил, что все время пришпоривал коня и Темляк все прибавлял в скорости. А рядом скакала и не отставала Соколова. Может, она понимает его душевное состояние? Его размышления? Покосился на нее: взволнована, лицо пылает, светлые волосы выбились из-под кубанки, и их развевает ветер.

«А что, если она влюблена в меня?» — вдруг подумал Андрей.

Когда прискакали в расположение пулеметного эскадрона, Женя громко и возбужденно крикнула:

— Эй, лейтенант! Очнись: мы вернулись в свой полк!

Осаживая коня, Оленич приблизился к Соколовой и грустно произнес:

— Мы уже никогда не вернемся в этот полк.

4

Капитан Истомин пришел к пулеметчикам, осмотрел, как идет свертывание хозяйства, сказал Оленичу: