Дебри - Роберт Уоррен

И никто, ни одна живая душа, тебя не остановит. Потому что в это время Морская Пехота поведет паразитов получать пулю в брюхо. Притворись, что спешишь догнать их. А вместо этого давай деру.

— А если я не дам деру? Если я их действительно догоню? — спросил Адам. — Я имею в виду Морских Пехотинцев? Примут они меня?

Матрос поглядел на Адама сверху вниз, качая головой, будто от жалости.

— И Христос проливал свою драгоценную кровь ради такого, как ты, сказал он.

— В каком смысле?

Матрос указал трубкой на его ногу.

— Дурак ты, — сказал он.

Он постоял, изучая ногу Адама.

— Все равно, — наконец сказал он, — Дункан-то с ними пойдет, с Пехотинцами, а он тебя невзлюбил. Уж не знаю, почему. Надо же ему было кого-то невзлюбить. Он отправит тебя обратно домой, к мамочке.

Снова пригляделся к ноге.

— Не-е, — проговорил он, закрывая тему, — давай деру, не раздумывай.

Моряк отвернулся и пошел прочь. Адам поспешно вскочил.

— Стойте!

Моряк повернул голову.

Адам не мог найти слов. Сердце его переполняла благодарность. Нет, эта благодать была сильнее и глубже благодарности, от нежности у него перехватило дыхание.

— Не знаю, как... как... — пробормотал он.

— Что — как? — спросил моряк.

— Как благодарить вас, — сказал Адам.

— За что? — спросил моряк.

— За то, что вы сделали.

Моряк осмотрел его с ног до головы.

— Если я что-то и сделал, — сказал он, — то не знаю, зачем.

— Не знаете?

— Может, и знаю, — сказал тот. Потом усмехнулся резко и сухо. Допустим, — он выбил трубку о поручни. — Допустим, просто из любопытства. Я вообще любопытный, забавно иногда смотреть, как можно сделать то или сё. Стало чего-то вдруг интересно, сможет ли человек в твоем положении добраться до берега.

Адам шагнул к нему.

— Неправду вы говорите! — выпалил он.

— Это почему еще? — усмехнулся моряк. — Ты же хотел попасть на берег. В эти чертовы Соединенные Штаты. Вот и все, чего ты хотел, верно ведь?

— Да.

— Ну и вали в свои Штаты, дурачина. Только... — он снова отвернулся и сунул в рот трубку.

Адам ухватил его за рукав.

— Что — только? — спросил он.

Моряк вытащил трубку изо рта.

— Да оставишь ты меня наконец в покое? — выкрикнул он в сердцах.

Глава 4

Он оглядел ведущую на север улицу. Улица была довольно широкая, с трехэтажными домами; одни были деревянные, другие кирпичные, одинаково узкие, с равнодушными, безрадостными, чтобы не сказать безнадежными лицами; на каждом шагу встречались полуподвальные лавки и ремесленные мастерские, напоминающие скорее кроличьи норы, вывески об их продаже и сдаче внаем надменно или уныло болтались над входами; коробки и баки с мусором беспорядочно громоздились на краю тротуара. Улица была странно пустынной. В полутора кварталах от него вынырнула из переулка подвода с двумя лошадьми, торопливо пересекла улицу и исчезла. Ее приглушенное громыхание казалось зловещим.

Потом снова настала тишина. Казалось, из окон полуподвальных помещений и нижних этажей пялится множество любопытных глаз. Приближались сумерки, но света никто не зажигал, квартал темнел окнами, как нежилой. Далеко на северо-востоке черный дым поднимался над городом.

Когда проехала подвода, Адам остановился и подождал, пока тишина снова осядет, как пыль. Он уже порядком отшагал после побега с "Эльмиры". Он сделал это — пробежал по трапу, бросился вслед за Морскими Пехотинцами и рекрутами, потом свернул в переулок и бежал, пока не кончилось дыхание. Остановился перевести дух и вдруг понял, что ни одна живая душа не пытается остановить его. Никто даже не крикнул вдогонку. Он свободен, свободен, и в этот миг свободы вдруг почувствовал себя полностью обесцененным. Никто, никто в целом мире не волнуется об Адаме Розенцвейге. Он может приезжать и уезжать, он как листок в речном водовороте, как пылинка на ветру. Это Америка.

Теперь, на пустынной улице, после множества других улиц, оставшихся позади, он огляделся и снова ощутил свою ненужность. Вновь его поглотило ничто. Он казался себе пустотелым. Как будто плывет и не тонет, как пробка.

Это, должно быть, от голода, подумал он.

Из кармана пальто он достал письмо и прочитал адрес:

Герр Аарон Блауштайн,

Улица 39, дом 5,

Нью-Йорк.

Найти бы кого-нибудь, спросить. Он уже спрашивал, когда убежал от этого корабля и Морских Пехотинцев. Человек подозрительно посмотрел на него и сказал:

— На север, идите на север. Это далеко.

Потом он пригляделся к Адаму.

— Иностранец?

Адам кивнул.

— Ну что ж, может, и найдете, — сказал человек. — Держитесь на север.

Он не нашел. Надо снова спрашивать. Но не у кого.

Он вскинул на плечо ранец (узел с вещами он потерял, пока бежал с "Эльмиры"), и посмотрел на север. Дым на северо-востоке стал гуще, и дальше к востоку поднялся ещё один дым. Этот новый далекий дым вился кверху, закручивая жирные кренделя вокруг своей оси, сплетаясь в увесистую спираль, но почему-то на таком расстоянии, над множеством крыш, казался ненастоящим, не связанным с человеческой болью или утратой, как нарисованный. Закат облил медно-красным глянцем верхние витки этой жирной черной змеи. Потом, издалека, с северо-востока, Адам услышал звук: приглушенный взрыв, доносившийся как будто сквозь ватное одеяло.

Звук повторился три раза, через равные промежутки времени.

На гром не похоже. Он решил, что горит какая-то фабрика или склад, где хранились горючие вещества. И зашагал дальше с ранцем на плече.

Дома пошли совсем бедные. Он увидел освещенное окно, потом второе. То и дело из дверей высовывалась человеческая фигура — бросит взгляд в одну сторону, в другую и беззвучно исчезает. Или быстро уходит, не оглядываясь. Разве у таких спросишь дорогу.

Пройдя ещё четыре квартала, он услышал крик, очень слабый, и снова с северо-востока. Потом крик смолк. Он пошел дальше по улице. На мостовой заметил обрывок газеты и наклонился подобрать.

Верхняя половина страницы была оторвана. Он стал читать то, что осталось:

...критиковать генерала Мида[7] за его способы ведения войны. В конце концов, ведь он выиграл битву при Геттисберге[8]. Ли[9] и другие сторонники рабовладения были отброшены назад, и Вашингтон теперь в безопасности. Соединенные Штаты вновь спасены. Но Ли все ещё сражается, и то, что должно было стать полным крушением, обернулось всего лишь организованным отступлением...

Он дочитал до конца. Значит, настала великая победа. Он двинулся дальше, не выпуская из рук обрывок газеты. И снова донеслись до него далекие крики. Наверное, подумал он, люди празднуют победу, триумф Справедливости. Ему страстно захотелось стать частью их праздника, ликовать вместе с этими людьми, он почувствовал, как прорастает в нем нежность, словно робкая зеленая былинка пробилась сквозь булыжники мостовой.

Между домами сгустилась тень. Высоко, в последнем зареве заката, стрижи вычерчивали стремительные зигзаги. Еще через несколько кварталов он увидел, что начали зажигать уличные фонари. И снова послышался приглушенный как будто ватным одеялом рокот на северо-востоке, один, два, три, четыре взрыва, через равные промежутки времени. Внезапно его осенило: это может быть артиллерия. Ну конечно, глупо, что он сразу не догадался.

Потом он подумал: Вот что слышал мой отец.

Наверное, мятежники атакуют город. Потому так пустынно вокруг.

Да нет же, ведь была великая победа. В газете сказано о великой победе. Он остановился и опять приблизил к глазам клочок бумаги, вчитываясь в слова. Потом попытался отыскать дату. Наверху страницы нашел:

10 июля 1863 г.

Пять дней назад, подумал он. Ну да, сегодня же пятнадцатое. Наверное, Ли вернулся. Говорят, его невозможно победить. Но Юг далеко отсюда. Он знает, он изучал карты. И пять дней — даже для Ли — срок слишком малый, чтобы развернуть войска, нанести ответный удар, победить и добраться сюда. Но что это, если не враг?

Он поспешно зашагал дальше.

И на следующем углу он это увидел.

Оно свешивалось с фонарного столба, и, подходя, он не сразу понял, что это такое.

Оно висело там совершенно неуместно. Висело как пустой мешок с завязанной горловиной, верхняя часть которого над туго затянутой бечевой завалилась набок. Вот что ему сначала показалось. Разум его сколько мог цеплялся за этот образ. Потом он понял, что это силуэт человека. Это был человек, и заваленная набок верхняя часть мешка над туго затянутой бечевой была головою, склоненной грустно, растерянно, недоуменно.

Задрав голову, он вглядывался в это лицо, вскоре у него самого кровь застучала в висках, дыхание перехватило, и он почувствовал, как в агонии выкатывались эти глаза, темнело лицо. Потом, глядя на это лицо в угасающем зареве заката, он постепенно начал осознавать, что фокус его внимания расширяется, расходится от лица, как круги на воде от брошенного камня. И в этом расширяющемся фокусе он увидел, что чайка парит над крышами, исторгая крик. А ещё увидел, что одежда наполовину сорвана с тела, или порезана, и сквозь прорехи проглядывает темная плоть. Вначале он подумал, что это цвет засохшей крови. Но затем поглядел вниз. Болтающиеся голые ноги были темно-коричневыми. Он снова взглянул на темное лицо. И тогда понял.