Палаццо Дарио - Петра Рески

Отец Ванды считал, что Радомир – это просто чудо медицины: в погоне за очищением организма он в довольно преклонном возрасте довел себя до анорексии.

«Когда я ничего не ем, у меня возникает ощущение абсолютной чистоты», – говорил Радомир.

Для него стройное тело было доказательством триумфа воли. «Мир не изменишь, – добавлял он, – но можно изменить себя, свое тело! Помолодеть невозможно, но можно похудеть!». Соблюдение диеты как сублимация революционной активности.

В молодости Радомир принимал участие в гражданской войне в Испании, само собой разумеется, не на стороне фашистов, а на стороне республиканцев, как и подобало человеку с хорошим вкусом. Однако его участие в действиях в одной из Интернациональных бригад продлилось в общей сложности всего четыре недели. Он прибыл в Испанию в октябре 1938 года. В ноябре бригады были распущены. Из республиканца Радомир без всяких переходных ступеней превратился в монархиста. И на протяжении всей жизни он черпал из своего испанского эпизода, и именно в нем он находил меру оценки любой низости или гнусности, что делало его интересным в венецианских салонах. Он кокетливо оглядывался на свой революционный период до глубокой старости. «Венеция – вот идеальный город, в котором ничего не надо менять. Поэтому я сюда и приехал», – считал необходимым повторять Радомир и иногда добавлял: «За исключением собственного веса, конечно».

Перед отъездом Ванды ее мать обстоятельно высказалась о своем брате. Он был для своих восьмидесяти двух лет бодр и подвижен и довольно смело смотрел в будущее, но мания величия, которая поблескивала в его душе всю жизнь, как тлеющий огонек, с возрастом стала принимать довольно странные и подозрительные формы. Раньше мать Ванды только сдержанно улыбалась, когда дядя Радомир являлся в своей привычной роли enfant terrible15 и старался приправить любой разговор из перечницы своего абсолютизма. Обычно это распространялось на наблюдения из жизни аристократии, например: «Никогда итальянская аристократия не имела ни малейшего представления об утонченном стиле жизни. Есть графини, которые развешивают белье в своих бальных залах!»; о литературе – «Я переоценил Томаса Манна!»; замечания из этнопсихологии – «Такой народ, как итальянский, который многие столетия находился под иностранным господством, – немощный народ!» В последние годы подобные высказывания участились настолько, что мать Ванды начала сомневаться в способности Радомира уживаться в обществе.

Добрые двадцать три года Радомир прожил в Венеции на всемирно известном Большом канале, как и подобало человеку с положением, но всего год как он купил Палаццо Дарио. До этого он, как простой смертный, жил, снимая жилье. «Имущество – обуза», – повторял он до тех пор, пока не получил наследство. Никто из семьи так и не узнал, откуда оно свалилось. Ванда полагала, что бывший любовник Радомира, герцог из Генуи, мог вписать его в завещание. Радомир прожил пятнадцать лет на итальянской Ривьере у этого герцога.

«Я – гофмаршал, дитя мое. Это соответствует нынешнему шефу протокола», – немного раздраженно объяснил он Ванде в один из своих приездов в Неаполь.

Всех детей он считал дебилами. Тогда же Ванда узнала, что человек навсегда теряет уважение окружающих, если желает перед обедом «приятного аппетита», что даже яйца надо есть вилкой и что, поднимаясь по лестнице, надо обязательно всю ступню ставить на ступень. Он также был первым, кто сказал ей первую фразу по-французски: «La mauvaise education des autres fait notre bonne education»16. Это случилось в ее первый приезд в Венецию, когда ей было двенадцать лет.

Со своим герцогом Радомир объехал весь свет и перезнакомился с европейской аристократией. Жизнь, как на плакатах «Belle Epoque»17. Но… «Я все время скучал, – вздыхал потом Радомир, – до тех пор, пока не переехал в Венецию». Здесь настал его Fin-de-siecle– Ennui18, и его жизнь достигла в каком-то смысле апогея. Тогда ему было почти шестьдесят. Был ли он сам готов тогда к новой жизни среди Брандо Брандолини, Раймонды Раймонди, Орсино Орселли? Он любил венецианскую аристократию, венецианские салоны, венецианское общество. Он любил приемы, на которые приглашались европейские политики, французские композиторы, северо-итальянские банкиры и римские ювелиры. Он любил их за их яхты, каникулы на частных островах, за их виллы в Венето с картинами Каналетто и Лонги, за то, что на каждом таком приеме он встречал людей, способных поразить его. Венецианское же общество в свою очередь любило его за bonmots19 и за самую маленькую бунтарскую искорку в его жизни.

Похоже, он сидел в Венеции, как пожилой ребенок в своей детской. Единственное, что досаждало Радомиру в легенде его жизни, – ветвь рода Радзивиллов, к которой он принадлежал. Она была немецкой и происходила из Штрохаузена, район Везермарш. Его брат Франц Радзивилл вообще был из ряда вон. Он начал было многообещающую карьеру художника, вершиной которой стала статья в Энциклопедическом словаре Майера: «Франц Радзивилл, дипломированный живописец и график, представитель нового конструктивизма; в поздних работах – мастер ландшафтно-космогонического видения». В отличие от остальных членов семьи Радомир уже в ранней юности навсегда покинул Везермарш. Еще до того, как он поселился на Ривьере, а потом в течение ривьерского периода, он часто бывал в Неаполе. Когда Ванда была ребенком, она обожала его приезды. Никому другому не удавалось быть таким живым примером потрясающей истории ее рода в глазах ее подруг. Радомир, так часто и звучно называвший свою фамилию – Радзивилл, ослеплял ее подруг историями польских королей от Болеслава Целомудренного до Мешко Веселого.

Он был одержим генеалогией, быть может, именно потому, что его собственная родовая ветвь так его разочаровала. Еще совсем молодым, почти мальчиком, он установил, что линия Радзивиллов идет от Миколая I, воеводы Вильны. Но чем старше он становился, тем беззастенчивее докучал своими россказнями каждому, кому не удавалось сбежать от него: о Миколае Кшиштофе Радзивилле он говорил: «1549 – 1616, считался сиротой, совершил паломничество в Святую Землю», будто тот был его соседом и каждый день приходил на чай. Или он говорил: «Как? Я еще вам не рассказывал о моем пращуре Януше Радзивилле (1612 – 1665). Великий литовский полководец, затевал заговор против короля. Знаете ли, я особенно чувствую душевное сродство с Каролем Станиславом Радзивиллом (1734 – 1790). Его называли «Пан Дорогой», потому что сам он обращался ко всем «дорогой». Он прославился развратным образом жизни. Мы же можем гордиться также Антонием Хенриком Радзивиллом (1775 – 1833), композитором и меценатом, водившим дружбу с Гете и Бетховеном. На его фоне тем более непростительно, что моя сестра вышла замуж за синьора Виарелли».

На этом он обычно завершал свои генеалогические выкладки.

В глазах Радомира Марчелло Виарелли – отец Ванды – был для его сестры плохой партией. Историк искусств в Музее Каподимонте, он, по мнению Радомира, был недоучкой, скучным, как солонка. Он до сих пор за столом желал всем приятного аппетита. Несмотря на такое отношение к ее мужу, мать Ванды и ее брат Радомир сохраняли сердечные отношения.

Радомир всю жизнь чувствовал себя обкраденным в смысле достойного и соответствующего его происхождению образа жизни. Если бы его семья осталась в Польше хотя бы до 1945 года, не уставал он повторять, тогда они хотя бы подверглись экспроприации со стороны коммунистов, а не занимались бы живописью в Везермарше.

Он считал Антония Хенрика Радзивилла (1775 – 1833) ответственным за его, Радомира, судьбу. Хенрик женился на представительнице рода Гогенцоллернов, кузине прусского короля, и переехал в Берлин. Кроме того, единственная линия магнатов в роду Радзивиллов была разрушена его невероятной плодовитостью. Именно из-за нее в мире развилось так много Радзивиллов, дошло до того, что один из них проник в Белый дом как шурин Джона Ф. Кеннеди, а Варшава кишит Радзивиллами – водителями автобусов. Когда же Радомир услышал о Ядвиге Радзивилл, которая жила в Германии, да еще в Рурской области (в городе Гертен или еще где-то), и работала косметологом, сердце его было почти разбито. Ванда предполагала, что именно в этот момент Радомир твердо решил сменить столетие.

Палаццо Дарио стал той самой золотой рамой, которой так ему не хватало.

Радомир предложил Ванде жить в комнате для гостей на верхнем этаже, расположенной над его роскошной ванной. Это была маленькая угловая комнатка, конечная станция для мебели дома, которая ожидала здесь своего конца: стол, столешница которого возмущенно опрокидывалась каждый раз, когда на нее что-нибудь ставили, трехногий стул, мутное зеркало. Плафоном служила маленькая люстра муранского стекла, в которой теперь горела только часть лампочек. Ванда сразу принялась за уборку комнаты.