Палаццо Дарио - Петра Рески

Такое замечание рассердило Бузи и подстегнуло его бросить в круг еще одну цитату.

– «В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, которые я ежедневно проводил, сидя перед кафе «Флориан», откуда я мог любоваться церковью, выгнувшей спину над широкой площадью. Она была похожа на огромного бородавчатого клопа, облепленного вздутиями куполов, который, растопырив свои ножки-колонны, задумчиво выполз на прогулку».

– Марк Твен, – невозмутимо парировала доктор Батталья.

Доктор Камасса, напротив, неожиданно продемонстрировал пробелы в образовании. Не только тем, что у него не нашлось ни одной цитаты о Венеции, но и тем, что он так и не сообразил, в каком романе фигурирует Густав Ашенбах. И это несмотря на то, что со всех сторон неслись подсказки: «Остров Лидо! Висконти! «Смерть в Венеции»!» – все старались подтолкнуть несообразительного Камассу к правильному ответу. Доктор Бузи даже цитировал отрывки из Томаса Манна наизусть: «Если кому-то хотелось, преодолевая ночь, ухватить несравненное и сказочно ускользающее, – куда он направлялся? – Это было понятно».

Секретарша Мария-Ассунта сказала, что в Венецию человек отправляется, когда он либо влюблен, либо в депрессии. Ее слова заставили Ванду задуматься.

– Венеция – не город, а состояние души, – сказала Мария-Ассунта. – Город для особых случаев. Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?

– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.

– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.

– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.

– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.

– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.

– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.

Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.

– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом8.

– Да, – сказала Ванда.

Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.

Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.

– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.

Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.

– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.

– Да, – ответила Ванда.

Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.

Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice»9. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.

Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.

– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.

– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.

3

Палаццо Дарио и его обитатели. Первый взгляд на прошлое Радомира Радзивилла и на первую «funiculi-funicula»10

Среди своих соперников, бросавших друг другу вызов на всемирно известном Большом канале, Палаццо Дарио выглядел истощенным. Воплощенная желто-серая хрупкость. Карточный домик, который потому только держится, что его основание шире верхних этажей. Ванде казалось, что достаточно только тронуть маленький кусочек его мрамора, как весь дворец бесшумно сложится и рухнет во всемирно известный Большой канал. На цоколе дворца было выгравировано GENIO URBIS JOANNES DARIO – «Джованни Дарио – гению города». Выше устремлялись вверх три узких окна с заостренными сводами, закованные тройными решетками, как будто им предназначалось защищать гарем. Мраморный фасад был украшен медальонами из зеленого гранита и красного порфира – в воде отражалось подкрашенное, нагримированное лицо дворца.

Но и эта красивая маска не могла скрыть бросающуюся в глаза худосочность, хотя и оттеняла все три этажа – два piano nobile, аристократических этажа, задуманных для осмотра, а не в качестве жилья, и скромный, сдержанный верхний этаж. Палаццо жеманно потягивался и чванился всем своим видом, но отдельно каждый этаж был не более чем импозантный салон. На первом этаже располагался салон Мохамеда, названный так в честь султана Мохамеда Il, которому архитектор Джованни Дарио был обязан своей славой и состоянием. Эти помещения, по мнению Радомира, нуждались в особом содержании и присмотре. На втором этаже располагался розовый салон. Рядом с ним была библиотека, роскошная ванная, спальня Радомира, маленькие комнаты для гостей и чуланы с кладовками.

Если бы стены Палаццо Дарио были прозрачными, подумала Ванда, приближаясь к дому, глазам могла бы открыться такая картина: в кухне сидела бы Мария, большая и широкая, как жаба-царица, склонившись над сборником кроссвордов «Settimana enigmistica»11.

Она почти всю жизнь прожила в Палаццо Дарио в качестве домоправительницы. Новые владельцы приходили и уходили, а Мария оставалась. Здесь она состарилась, лицо избороздили морщины и только мочки ушей сильно увеличились. У нее была привычка выныривать из темноты палаццо в тот миг, когда ее никто не ждал. Она неожиданно появлялась за спиной у кого-нибудь, будто специально подкрадываясь из темноты, чтобы укусить свою жертву в шею. Довольно пугливый Радомир все время грозил повесить ей колокольчик на шею. И как ей удавалось бесшумно перемещать свое шарообразное тело по коридорам, для всех оставалось загадкой.