Вятское кружево - Станислав Романовский

— Беда-аа…

Или еще:

— На риск иду, мужики.

Причем слово «риск» он произносил по-своему: «рыск». Так, по его мнению, было убедительнее и, если хотите, интеллигентнее.

В такие минуты до спазмы в горле мальчик жалел дедушку, и ему хотелось разбудить его, растолкать и сказать:

«Не спи, пожалуйста. Чего я без тебя буду дела-аать?»

Но по-другому дедушка спать не умел, и мальчик не будил его: пусть хоть так отдохнет. Сережа знал, что в груди у дедушки, недалеко от сердца, сидит осколок немецкого железа— сорок лет сидит и не растворяется в живой соленой крови. Вынуть бы его — легче бы стало дедушке, ой, легче. Да врачи говорят:

«Ни в коем случае!»

А не ошибаются ли они?

Был бы мальчик врачом, он обязательно вынул бы ненавистный осколок, и полегчало бы старику…

А в окне, высвечивая каждую травинку, загорались и гасли молчаливые молнии с ветром и предвещали ненастье.

Сережа не заметил, когда заснул, и проснулся оттого, что дедушка напустил в избу сырого воздуха и с пристуком поставил на стол ведро с молоком, только что из-под коровы.

— Когда ты успел надоить-то? — как можно ласковей спросил Сережа, на что дедушка, процеживая молоко, промолчал, вкладывая в свое молчание укор:

«Я-то надоил, а ты? Вставать-то собираешься или нет? Кроме нас с тобой, в этом доме работать некому, и еда сама на стол не придет».

А внук не захотел понимать укора, остался лежать под одеялом, и дедушка взорвался:

— Сергей!

— Ну.

— У тебя, кроме спанья, никаких срочных делов нету?

— А что?..

— Не в службу, а в дружбу: отнеси молоко квартирантам.

Мальчик полежал и спросил:

— Так неумытому идти в гости?

— Это — дело хозяйское.

Мальчик нехотя встал, умылся под рукомойником, взял в обе руки теплую кринку с молоком и попросил дедушку:

— Еще плесни молока.

— Зачем?

— Чтобы молоко шапкой стояло!

Дедушка долил молока, надел тяжелый, как из железа, плащ и сказал:

— На озере жерлицы проведаю…

— И я с тобой! — загорелся Сережа.

— Ты нынче дома посиди, — попросил дедушка. — В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Вон дождик-то чего делает!

И ушел, гремя плащом.

Не сводя с кринки глаз, со сметанно-белой шапки поверх нее, мальчик плечом открыл дверь в переднюю избу и увидел Лидию Александровну, которая сидела за бубном — плела кружево.

— Парное молоко несу! — объявил Сережа.

Не отрываясь от работы, она шепотом предупредила:

— Муза спит. Сейчас только заснула.

И показала лицом на кровать, где за ворохом одеял девочки не было видно.

Видя, что мальчик держит кринку на весу, она сказала:

— Поставь на стол.

Мальчик поставил молоко рядом с букетом цветов в стеклянной банке. Вода в банке была желтой, а цветы завяли, и белая лилия тоже, кроме таволги, которая расцвела еще пышнее, расточая сладкий запах.

«Никак таволга их погубила? — подумал Сережа. — Надо бы вчера сказать, что коровы не больно ее едят, и ставить таволгу лучше в отдельную банку… Да откуда я знал? Мы букеты не берем».

— Ка-аак Муза мучилась! — говорила женщина. — Она всю спину сожгла. А ты?

— Мы привычные, — ответил Сережа и зашел сбоку бубна, чтобы лучше видеть работу и лицо кружевницы. Глаза у нее были сосредоточенные и сонные, то ли от недосыпа, то ли от долгого старания. А пальцы с колобочками на суставах потемнели, были старше ее и жили своей отдельной жизнью: они быстро-быстро перебирали коклюшки, пощелкивали, побрякивали, звенели ими, и видеть и слышать это на первых порах было хорошо. От коклюшек шли блестящие нити, и на бубне, на заранее нарисованном рисунке — сколке, на латунных булавках эти нити из льна сплетались в узор. Время от времени кружевница продергивала нити крючком-плетешком, и он сновал между ними быстро-быстро, как ласточка в сарае между лучами солнышка.

В пощелкивании коклюшек да и во всей этой работе было нечто однообразное, не рассчитанное на длительное слушание-созерцание, и Сережа собрался уйти, как женщина сказала:

— Ты можешь разговаривать со мной.

— О чем? — спросил мальчик.

Стрекоча коклюшками, она погасила улыбку и ответила:

— О чем угодно.

Мальчик задумался, о чем бы ее спросить, не придумал и сказал на всякий случай:

— Помешаю ведь…

— Нисколько.

— Да?

— Когда я работаю, я могу разговаривать о чем угодно. И думать обо всем. Не о работе. А, скажем, о том, как хорошо в сосновом лесу.

Не меняясь в лице, она сообщила сокровенным шепотом:

— Я даже петь могу!

Губы ее дрогнули, округлились, и Сережа понял, что на подходе — песня. Он замер, чтобы сквозь стук коклюшек не пропустить в ней ни единого слова, звука или дыхания.

Но Лидия Александровна показала лицом на ворох одеял, нельзя, мол, сейчас петь: девочка спит, разбудим еще, и попросила шепотом:

— Разговаривай, Сережа, только негромко.

Быть букой и молчать все время было неудобно, и после долгих раздумий мальчик спросил:

— Вам сколько платят?

— Сдельно.

— Ааа!..

И опять затянулось молчание.

Тогда Сережа стал говорить наугад, без обдумывания, не зная, к месту это или не к месту:

— Мы, когда маленькими были, первоклассниками, пошли с ребятами рыбу ловить: я, Петр Паратиков и его брат Константин. Он тогда совсем маленький был. И понесло нас через болото. А идти нельзя: засасывает! Мы — назад. А тут что-то большое, черное из-под ног вылетело, и мы бежа-аать! Потом спрашиваем друг друга: «Что мы видели?» Константин ничего не говорит, ревет. Мы его на руках несли. Петр говорит: «Летающего человека». А я говорю: «Ворону». Мне не поверили, а потом с большими ребятами ходили на это место. Там ворона сидела и дохлую рыбу расклевывала. Бли-иизко нас подпустила… А другой раз перепугались зайца. Тоже сперва не поняли, кто такой выскочил. Не волк ли?..

Он говорил-говорил, а Лидия Александровна перестала стрекотать коклюшками, закрыла глаза, откинула голову назад, и ее обильные, без приколок, волосы свесились до пояса. Пальцами обеих рук она помассировала у себя шею сзади и спереди, там, где обозначились ярёмные жилы, взбила волосы и опять застучала коклюшками.

Мальчик спросил с сочувствием:

— Больно?

— Что?

— Пальчики.

Она перестала работать, посмотрела на него изумленно и спросила:

— Как ты сказал?

— Я сказал: «пальчики»…

Грубовато-ласковым, как тогда у озера, лесным движением она взлохматила Сереже волосы и убрала руку, когда услышала, что Муза стонет во сне.

— Что, доченька? — еле слышно спросила она. — Я здесь. Спи, деточка, спи.

Близко наклонилась к мальчику и, обдав молочным дыханием, сообщила счастливым шепотом:

— Спит.

Дождь постукивал по стеклам, словно птицы клевали зернышки, и от этого сухой звон коклюшек слышался певучим: кто лучше споет — дождь или коклюшки?

— Пальцы у кружевниц не болят, — рассказывала Лидия Александровна. — У них шея болит… Что нужно кружевнице? Одна — вся в хлопотах, нет подачи — кружева нет. А другая все разложит по порядку, плести сначала не торопится, а потом так увлечется, расцветет вся, и кружево расцветет! Сережа, можно тебя попросить об одном одолжении?

— Просите.

— Если ты увидишь что-нибудь особенно красивое: цветок, облако, птицу… — покажи мне. Смотри на морозные узоры на стеклах. С дедом-морозом ни одному художнику не сравниться. Откуда он берет эти линии, этот блеск, я не знаю. Кто его учитель… а без учителя нельзя!.. Не представляю. Если встретишь интересный рисунок на стекле, покажи мне его.

— Зимой-то как я вам его покажу?

— Зимой? — озабоченно переспросила Лидия Александровна. — Ах, вон оно что: зимой…

Было видно, что она забыла про Сережу и нашла нечто новое в сотворении кружева: торопливо перекалывала булавки, перекидывала нити, и опять, вплетаясь в шум дождя, застрекотали коклюшки.

— Во время работы я обычно пою, — сказала женщина, и мальчик решил, что вот сейчас-то, сейчас-то! Песня обязательно будет, негромкая, чтобы не разбудить Музу, и приготовился слушать, а то и петь. Но вместо песни Лидия Александровна зубами перекусила нитку, вынула из бубна булавки, на которых держалось плетение, сняла с рисунка-сколка готовое кружево и, подержав в руках, подала Сереже.

— Я что-то не пойму, — сказала она, — хорошо получилось или не очень?

А сама воздела обе руки, чтобы от них отлила кровь и они отдохнули, и закрыла глаза.

Лицо ее сразу осунулось и постарело, и на миг Сережа со страхом подумал, что это не Лидия Александровна перед ним, а какая-то другая, незнакомая женщина.