медведица,или легенда о Черном Янгаре - карина

   И тут отец говорит о том, что я выйду замуж?!

   Он же, махнув рукой, велел:

   - Налей.

   И я поспешно наполнила кубок вином, подала с поклоном и не отшатнулась, когда твердые пальцы сдавили щеки. Ерхо Ину разглядывал меня пристально, с каким-то новым, жадным вниманием. И я остро осознавала собственную некрасивость.

   Да, мне шестнадцать.

   Хороший возраст, тот самый, когда сами собой загораются искры, что щедро раздает светлокосая Ламиике девочкам при рождении. Да только мне, видать, не досталось.

   Для женщины я была чересчур высока и тоща.

   Моя кожа от рождения имела неприятный смуглый оттенок.

   Лицо было узко. И губы - чересчур толсты, а нос, напротив, тонок и длинен. Волосы имели оттенок жухлой листвы. И лишь глаза мне нравились. Пусть бы круглые они, рыбьи, как говорила сестрица, зато яркого зеленого цвета, не то листвяной камень, не то трава молодая.

   И ресницы, хоть рыжие, зато длинные, пушистые.

   - Что ж не спросишь, за кого?

   Настроение Ерхо Ину переменилось быстро. Он больше не гневался, но напротив, пребывал в некоем несвойственном ему прежде благостном расположении духа.

   И руку разжав, отпустив меня, он вытер пальцы о халат.

   - За... за кого вы велите, отец.

   - Велю.

   Замуж... разве смела я мечтать о подобном?

   Свой дом.

   Своя семья.

   И крохотный шанс быть счастливой, который я точно не упущу.

   - Ты всегда старалась быть послушной дочерью, - он осушил кубок одним глотком и вернул мне, взмахом велев наполнить. Руки мои дрожали, и я едва не выронила кувшин, такой вдруг неподъемный, неудобный. Вино вот расплескала, и отец нахмурился, однако не стал ругать. Он сел и вытянул ноги к огню, снял кисет, расшитый бисером, вытащил старую кленовую трубку, чубук которой был изрядно изгрызен.

   - Подойди.

   Я приблизилась.

   - Сядь, - отец указал на шкуру.

   И я присела, готовая ждать столько, сколько понадобится. И сердце, такое глупое безумное сердце металось в груди. Неужели ошибалась Аану? И отцу не все равно, что с тобой будет?

   Он желает тебе добра.

   И любит... возможно, что хоть немного, но любит.

   Разве это не чудо?

   Он же, набивая трубку табаком - отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах - табак отцу привозили редкого сорта, крепкий с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.

   - Что ты слышала о Черном Янгаре? - спросил отец, прикусывая чубук.

   И сердце остановилось.

   - Выскочка... подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын... - Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.

   Янгар Черный?

   Кто ж не слышал о Янгхааре Каапо?

   И неужели именно он...

   - Подай, - Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.

   Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.

   Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.

   Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И груженые доверху, выползали ладьи уже не на войну - на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото...

   Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину.

   Могуч.

   И корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.

   Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.

   Опасно даже.

   Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И оглянувшись однажды, понял вдруг кёниг Вилхо, что древо рода его - лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.

   Кто и когда заронил кёнигу мысль об измене?

   Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.

   Да и не посмел бы учинить суд Вилхо.

   Тронь одного, и многие восстанут. А против всех не удержаться даже Янгхаару.

   И тогда иной путь избрал Вилхо.

   Позвал он в Олений город старейшин от хитрых каамов, вайенов, туиров и всех, кого еще недавно числил врагами. Встретил их ласково, поднес каждому чашу золотую.

   Назвал другом.

   Да набросил на плечи плащ белый, который только советники носить могут.

   Вот и вышло, что Советников стало втрое больше. И что двое из троих глядят в рот Вилхо, ловят каждое слово, желая одного - не утратить тех крох власти, которые им кинули.

   Нет больше Совета.

   Есть сборище стариков, готовых ноги кёнигу лизать.

   Так сказал мой отец, и сплюнул на пол да плевок растер.

   - Мало ему, - Ерхо Ину качал трубку в ладони, словно в колыбели, изредка прикасаясь губами к чубуку. Дым поднимался над его головой, и отец виделся мне грозным, словно сам Пехто.

   Тот тоже, говорят, черен и космат.

   - Вечно ему мало, утроба ненасытная... боится, выродок...

   И я замирала, понимая, что не дозволенные слова произносит Тридуба. И верно сильный гнев испытывает он, если забылся, посмел сказать подобное.

   Но дело не в отце, а в том, что решил Вилхо связать древние рода новыми узами.

   Дюжину свадеб сыграли в Оленьем городе, поскольку не нашлось никого, кто пожелал бы спорить с кёнигом. И быть может, сам Ерхо Ину смирился бы, когда б речь сыновей коснулась. Но нет, потребовал Вилхо невозможного - отдать Пиркко-птичку.

   Отец говорил.

   А мое беспокойное воображение рисовало новую сказку. И Ерхо Ину в своей внезапной откровенности, подкрепленной вторым кувшином вина, находил такие слова, что я будто видела все.

   Огромный зал.

   И золотую гору трона, на которой восседает кёниг.

   Сверху вниз смотрит он на подданных.

   Золотой великан?

   Отнюдь.

   Великана отец уважал бы. А кёниг еще не стар, но уже толст. И кожу имеет бледную, женскую, с румянцем на щеках. Бороду свою тонким гребнем расчесывает, смазывая маслами драгоценными, отчего пахнет она цветами. Рядится он в шелка и бархаты, золотые цепи на шею вешает.