В обход черной кошки - Шломо Вульф

«Еще бы! Я и сам могу вам кое-что рассказать об этом же Доме русской книги. И меня всегда принимали там с особым почетом. Но как-то я привел туда коллегу-негра из Северо-американских Соединенных Штатов. Приказчик вежливо попросил чернокожего профессора удалиться. Мол, расисты есть и в Америке, а в Петрограде полно книжных магазинов для терпимых покупателей. «Поймите, — говорит он иностранцу, — у нас тут своя клиентура, исключительно чистая публика. Приход сюда чернокожего она может воспринять только как провокацию. А мы против всяких скандалов, мистер, нам репутация дороже. Поэтому вам лучше бы на Кирочную. Там ваши любезные жиды ничуть не хуже магазин держат.» «Надеюсь, вы понимаете, — говорю я вызванному хозяину, что и я у вас больше ничего не куплю?» «Что делать, князь? У нас свободная страна, а жиды торгуют книгами без всяких ограничений…» Спустя несколько дней проезжаю я по Литейному и вижу у магазина пикет коммунистов. Ну и, к их изумлению, становлюсь с ними в ряд. «Почему пикетируем?» «У них презентация книги Гитлера. Ждут автора.» «Вы с ума сошли! Он что, еще жив?» «Нет, конечно. Книгу презентует как бы его соавтор. Новая версия: «Майн Камф — в России». «Ага, тогда стоит его не пустить. И в магазин, и, главное, в Россию.» «Вот именно…» Тут подъезжает бесконечный кортеж, на проспект высыпают фашисты и, без предисловий и претензий, стали дубинками нас оттеснять. Впрочем, и коммунисты, тоже без единого выкрика тотчас включились в привычное действо, для того и пришли… Началась общая свалка, кругом телекамеры. Ну, мой образ жизни редко позволяет оттянуться по-мужски, колочу по всему, к чему прицеплена свастика. Пожилой геноссе-автор терпеливо ждет вдалеке окончания этого русского безобразия, покуривая сигару, полиция воет сиренами. Все было более-менее пристойно, пока вдруг не раздался выстрел. Тут из-за крыш появился и завис над свалкой полицейский вертолет, поливая нас всех слезоточивым газом, стрижом промчался вертолет коммунистических сил самообороны с пулеметами, а в дымное облако влетели бронетранспортеры нацистов. Пожарные машины смели нас всех к стене Дома русской книги, прямо под ноги респектабельных постоянных клиентов, что пробирались прочь из магазина гуськом за спинами полицейских. Конечно, тут общее изумление: среди окровавленных расхристанных коммунистов, подумайте только, князь Андрэ из Путиловского Центра!.. Шарман… Очнулся я в госпитале с забинтованной головой. Выяснилось, что стреляли анархисты, что они задержаны, что убитых, к счастью, нет. Правые и левые, возбужденно хохоча, дружно пьют в общей палате водку. «Не барское это дело, — говорит мне шустрый, похожий на еврея, парень со свастикой на рукаве. — Теперь вот вас запросто со службы попрут. Неужели вам лакеев мало, некому, кроме как нам, морду бить…» Но обошлось. Путиловское «Слово» в интервью с графом Василием подчеркнуло свободу нравов руководителей концерна, американцы восхищались русским князем, вставшим на защиту негров. Владлен Сикорский в интервью «Правде» осторожно похвалил смелость представителя аристократии, одного из ближайших советников классового противника, выразив уверенность, что все честные люди России…»

Андрей Владимирович перевел дух. Думал ли он тогда, что ему через какой-то год так понравится дочь покойного коммунистического бонзы?

А ее словно подменили. Пока он все это рассказывал, на выразительном нервном лице Марины отражались все ньюансы его настроения — от возмущения нацистским приказчиком до восхищения возможностью «оттянуться». При упоминании «князя Андрэ» глаза ее восхищенно загорелись, а сцена в больнице произвела целую бурю — от беспокойства за его здоровье до заразительного хохота при резонном замечании, что респектабельный Андрэ не тем морду бил.

Внезапное сильное чувство к Марине все росло по мере наблюдения за этой пантомимой и уже не вязалось ни с какой политикой.

Впервые за долгие годы он не знал, как себя вести. И не мог поверить, что он везет ее домой. Как любой холостяк, он, естественно, всегда имел какую-то милую особу для утех. Это были не содержанки, а просто скучающие дамы его круга и возраста. Для этого снималась квартира в Девятой линии на Васильевском. Дома же он принимал только самых близких людей. Если там и бывали девицы на ведании, то с родителями или братьями. Поговаривали о его возможном браке с крошкой Лизи — Елизаветой Баратынской, из семьи старых аристократов, князей, жалованных титулом не Думой и Сенатом, а самим самодержцем…

И вот вдруг взять и жениться на этой юной прекрасной особе? Ого, что поднялось бы в свете! «Знаете, князь Андрэ…» «На Лизи?» «Если бы… Представляете, какой-то еврейский огрызок из секс-витрины.» «Что вы хотите? После той уличной драки от него всего можно ожидать…»

Между тем, они обогнули Нарвские ворота. За огнями Путиловских заводов начинались жилые районы организованных коммунистами рабочих — небоскребы «красного пояса Петрограда». Позади и справа до горизонта лежали двухмиллионные петроградские трущобы с их кабаками, лабазами, синагогами, мечетями — татарской, китайской, еврейской слобод.

Эстакада взлетела над Заливом, огибая Кронштадт с вмерзшими в лед кораблями. Лет тридцать назад по проекту еще не князя Владимира Мухина, отца Андрея, здесь возвели свайное сооружение, не мешающее движению вод с надувными элементами, прикрывающими Петроград от наводнений. Проект с трудом победил идиотскую идею дамбы, которая могла погубить залив. Когда это осознали, Сенат пожаловал Мухиным княжеский титул. Андрей и провез Марину по эстакаде только ради того, чтобы рассказать об этом.

Но он заметил, что девушку очень мало интересовала биография его семьи. Как, впрочем, и его непостижимым образом перестало вдруг занимать все, что касалось ее прошлого. Приближаясь к Рощино, оба все более удивлялись своей общей беспричинной и нарастающей веселости. Началось это, когда он стал смеяться невпопад ее в общем-то невеселому рассказу о витрине, особенно с появлением священника, потом она — его рассказу об уличной потасовке. И кончилось тем, что стоило их глазам встретиться хоть в зеркальце, как оба вдруг начинали неудержимо улыбаться. Когда шоссе перебежал заяц, Марина назвала его пьяным. «Пьяный? Почему?» — зараннее скисал Андрей. «Так ведь косой…» И он вдруг стал так хохотать, что был вынужден припарковать машину, чтобы вытереть слезы. От каждого его взгляда лицо девушки мгновенно освещалась застенчивой ослепительной улыбкой, при которой она как-то странно и мило суживала огромные глаза.

Зачем я везу ее? — пытался князь вернуться к действительности, цепляясь за новые возражения. — Из семьи видных коммунистов… психопатка, с этим своим, как его, Советским Союзом и Израилем…

Пальцеграфия! — вдруг вспомнил он. — Самое время попробовать…

Давным-давно, когда Андрею было лет шесть, нянька-китаец начал учить его редкому даже в Китае искусству по конфигурации и поведению пальцев читать характер и мысли людей. Длительная тренировка может приучить человека следить за выражением своего лица, даже глаз, но его всегда выдадут пальцы. Их неуловимые для неискушенного человека едва заметные и непроизвольные движения говорили Мухину больше, чем говорит собаке запах, непостижимый для человеческого существа. По форме и движениям пальцев он мог определить не только нравственный уровень и умственные способности, но и намерения человека, что очень помогало ему в бизнесе. Солидные партнеры любили иметь дело именно с ним, так как никакие эмоции, гневные взгляды и пятна на лице, не говоря о словах, которые в их кругу вообще крайне редко были лишними, не могли сбить с толку князя Мухина. Но — и наоборот. Никакие ухищрения и сладкие речи, никакая пьяная слеза не могли его обмануть в человеческом коварстве. Он слыл в путиловских кругах незаменимым экспертом.

Он бросил взгляд на нежные тонкие пальцы Марины на ее коленях, и пришел в смятение — ничего подобного ему не встречалось за всю жизнь, кроме… пожалуй, собственных рук. Единство душ, характеров, будущего угадывалось даже и без обычного анализа. МЫСЛИ ЕЕ, ЕСТЕСТВЕННО, СВЕРКАЛИ ВОКРУГ ЕГО БОГАТСТВА И ВОКРУГ ИХ ВОЗМОЖНОГО БРАЧНОГО СОЮЗА, НО В НИХ ПРЕОБЛАДАЛ ИНТЕРЕС К НЕМУ ЛИЧНО, А НЕ НАОБОРОТ.

Более естественным было бы прямо противоположное отношение, думал он, проникаясь к своей спутнице не только все большей нежностью, но и уважением. Ибо не было и тени классовой зависти и злобы, что, кстати его и не очень удивило бы дочери вождя.

Тот же незванный веселый русский чертик «а, будь что будет, лишь бы хорошо и интересно», что однажды послал его в тот нелепый пикет, нагло впрыгнул в его сознание. «Я женюсь на ней, — решил он. — Немедленно делаю предложение, она, безусловно соглашается, а там — по волнам единой судьбы Марины для Андрея и Андрея для Марины! Пусть говорят что хотят. Кстати, старый серцеед князь Владимир безусловно одобрит его выбор именно такой красавицы, кем бы она ни оказалась на самом деле. Русские женщины давно считались в мире эталоном красоты, десятки лет побеждали на конкурсах, но эта девушка уже казалась ему непревзойденной. Не зря эстет Лейканд именно ее выбрал для «полотна века». А всякие там политические психозы… Исправим, вылечим, перевоспитаем, облагородим…»