Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Почти без непосредственных капиталовложений — в этом и заключается вся разница между XVIII и XIX веком. Путем привлечения внимания, путем придания большего значения навыкам в ущерб рутине. В век компьютеров есть искушение рискнуть: амортизированные hardware[11] стали на 50 % лучше за счет беззатратного улучшения software[12]. Достигнутый выигрыш, даже небольшой, непосредственно доступен для человека. В конце века вдвое больше людей, чуть более образованных, живут немного дольше. В конце XVIII столетия в Европе в пять-шесть раз больше грамотных людей, чем в конце XVII века, и, возможно, раз в десять больше тех, кто преодолел порог эффективного чтения и читает дополнительно и разное. Взвесив все как следует, можно сделать вывод, что способность к усвоению информации посредством чтения выросла в десять раз самое большее за два поколения.

И снова перед нами противоречие. Тесно связанный с прошлым, XVIII век в неменьшей степени оказывается веком движения, практического прогресса на уровне вещей. Преодолеть это противоречие значит открыть то, что, как нам представляется, составляет самую суть, может быть, краеугольный камень эпохи Просвещения. Устойчивость способов производства в традиционном обществе не Исключала ни модификаций, ни изменений, которые чаще всего оказывались прогрессивными. Своеобразие XVIII века заключается не в отдельных модификациях, а в том, что именно в это время изменения приобрели способность вести за собой другие изменения. Чтобы отразить эту действительность, было бы уместно прибегнуть к языку экономики. Она говорит о поступательном движении, о множителе. Соответственно мы будем говорить о множителе роста эпохи Просвещения.

Внешняя стабильность техники XVIII века как раз и составляет необходимое условие множителя роста. Ключевые технические новации базируются на ноу-хау англосаксонских экономистов. В пределе они составляют чистую прибыль; они предвосхищают и обусловливают подлинную перемену — переход к машинам, на начальном этапе требующий впечатляющего аскетизма в полном обновлении материальной базы производства. Восемнадцатый век, как оказалось, завершающий развитие «традиционной цивилизации», стал свидетелем множества «микроулучшений», трудноуловимых, но повлекших за собой существенное увеличение производительности труда. Следствием этого стало значительное улучшение материальных условий жизни. Оно коснулось в первую очередь средних слоев. Успех сочинений Руссо и Дидро свидетельствует об обращении к культурному досугу социальных слоев, объединяющих в масштабах Европы многие миллионы людей, получивших образование. В стороне остаются социальные низы — где-то 40, где-то 50 % населения. Материальное положение простых людей не ухудшается. Но, объективно говоря, это не означает, что XVIII век был менее суров к бедным. Отрыв в уровне жизни lower middle class[13] превратил огромное и трагическое, но великодушное общество бедных в сеть гетто. Понятие бедности утратило свое традиционное содержание. Изменился и словарь. Вчерашние бедные стали сегодняшними нищими. Обмирщенный аскетизм эпохи экономического роста заимствовал свои ценности у пуританства. Бедность — это неудача, ведь пути для продвижения наверх открыты лучшим. В 1798 году Мальтус сделал из этого радикальный вывод, отказав беднякам в нехитрых радостях плотской любви и плодоносном даре жизни. Мы вправе почувствовать за правосудием королевских бальи рост нищеты во Франции около 1770 года, мы можем также в полной мере осознать, насколько скромным был достаток простых людей. Разверзается пропасть, отделившая от процветающих наций добрую треть населения — будущих пассивных граждан, принесенных в жертву. Но для остальных, даже для большинства, пусть и незначительного, жителей Западной Европы эпоха Просвещения принесла на землю улыбку. Эта улыбка имеет важнейшее значение. Она служит доказательством успеха новых людей. Вольтер в поэме «Светский человек» описал продвижение от подобных ему Аруэ к званым ужинам эпохи регентства; «Энциклопедия» явилась в эпоху улыбок величайшего множества людей.

Жизнь по-прежнему столь же суровая, и все-таки для многих заметно менее тяжелая, более человечная. Более долгая. За вычетом некоторых деталей и исключений в XVII веке правда была весьма мрачной. Ожидаемая продолжительность жизни — 25 лет, один шанс из двух на то, чтобы дожить до двадцати, перспектива оказаться жертвой массовой резни. Выжившие платили коллективным переходом из долины смертной тени через эмоциональную пустыню.

И вот в XVIII веке намечается революция в уровне жизни — неоспоримое доказательство кардинальных перемен к лучшему. С 1700 по 1800 год было выиграно в среднем 10 лет. Вспомните рекорды долголетия британских джентри[14]. Лишних десять лет: срок взрослой жизни (а в социальном смысле только она и имеет значение) удвоился. Как оценить это изменение? Оно беспрецедентно. Оно влечет за собой все остальные. Прежде всего — революцию в отношении к детству. Отныне жизнь не сводится к одной только сухой вероятности. Теперь возможно бороться и, ценой усилий и заботы, помочь ребенку достичь зрелого возраста. И вновь тон задает британская аристократия. Лорды и гранд-дамы посвящают себя воспитанию. На начальном этапе любимый и хорошо образованный ребенок перестает быть редкостью. Радикальные изменения в воспитании и в повышении значимости детства стали в первую очередь следствием больших шансов в борьбе против смерти. С 1730-х годов в некоторых наиболее продвинутых общественных группах битва за ребенка становится оправданной. И эта битва превращает начальный успех в победу.

С 1700 по 1800 год происходят существенные изменения в отношении к смерти; традиция отдельного проживания каждой семейной пары, давно сложившаяся в Англии, утверждается и на континенте. Семья как супружество окончательно изгоняет семью как род или «братство». И при этом в 10–15 % случаев три поколения живут вместе: несомненная польза для воспитания, которой не следует пренебрегать. Бабушка и незамужняя тетка (не будем забывать, что число давших обет безбрачия растет) вносят свой вклад в великое дело века.

Массовое распространение грамотности также стало следствием великой победы над смертью. Учить грамоте тех, кто обречен на скорую смерть, — непозволительная роскошь и химера. Учить грамоте — это значит коллективно возлагать хотя бы минимум надежды на то, что у ребенка есть шанс выжить. Вот как работает множитель. Население удваивается, как минимум удваивается и процент умеющих читать. Процент достигающих уровня эффективного чтения увеличивается еще больше, ресурсы, доступные для тех, кто читает, возрастают в десять раз. Некоторые наиболее развитые районы Новой Англии, старой Англии, пиетистской Германии, Рейнской области, северо-восточной Франции достигли такого уровня обеспеченности книгами, который не был превзойден и в XIX веке. В общем и целом с 1680 по 1780 год сфера распространения непрерывно расширявшегося в письменной форме культурного багажа письменной цивилизации увеличилась в двадцать раз.

И в этой области европейцы XVIII века ощущали прогресс — прогресс, а не потрясения. В рамках отсталых, в лучшем случае традиционных обществ жизнь по-прежнему текла в освященных веками, а потому привычных и прекрасно узнаваемых формах. Никогда преобладающим ощущением от текста эпохи Просвещения не оказывалось ощущение странности. Растерянность, вызванная переменами, предполагает осознание рубежа между «до» и «после». Когда перемены происходят в индустриальном обществе, преобладает именно растерянность. В XVIII веке не было ничего похожего. Из восприятия нового в рамках системы удобных отсылок проистекает удовлетворение, спокойствие и уверенность. В XVIII столетии стабильность вековых установлений была первым условием восприятия перемен, то есть живого опыта прогресса.

Все тому способствовало. В интеллектуальном плане, например для элиты, — чудесные изменения, совершившиеся в конце XVII века в историческом познании. Они обогатили гамму отсылок. «Научной революции» 1620—1650-х годов соответствует, mutatis mutandis[15], «историческая революция» 1660—1700-х. Отныне методика критики источников, тщательно разработанная в целях восстановления подлинных текстов и фактов, влечет за собой изменение представлений о точных данных в рамках увеличившихся в десять — двадцать раз сведений о прошлом. Таким образом, прогресс проистекает из соединения двух структур — новой структуры знания и новой структуры окружающего мира. Прогресс не просто провозглашается, он проживается в повседневности. Прогресс восстает против долгого плена векового застоя, против кажущегося триумфа схем прошлого. Но точно так же он восстает против потрясений и одновременного отказа от всех точек отсчета. В XIX веке прогресс уже больше не проживается, он только декларируется. Прогресс, поскольку он представляет собой осознание перемен, ощущаемых как улучшение, предполагает хотя бы минимальную стабильность. Для все более многочисленной партии умеющих читать XVIII век был веком обобщенного восприятия улучшений.