Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Элементы корпуса классической эпохи образуют логический ансамбль, отличающийся высокой пластичностью. Механистическая философия классической эпохи, всего лишь попытавшись около 1680 года отвергнуть картезианскую парадигму, которая, как мы помним, помещала религию, политику и структуру общества в сферу Откровения и традиции, была вынуждена, даже без всякого внешнего принуждения, глубоко измениться. Таким образом, в конечном счете классический корпус смог, развиваясь в соответствии с заложенными в нем внутренними потенциями, породить корпус текстов эпохи Просвещения. Аналогичным образом может быть построена и «эндогенная» модель структурного распада идеологии Просвещения.

Напомним ради удобства некоторые из направлений сдвига последних десятилетий XVII века. Сначала все держится на переходе к ограниченности божественной трансцендентальности. Отодвинутый на величественную роль primum mobile механистического творения, Бог удаляется. Ненадолго о нем напомнил Ньютон. Он вновь стал вездесущим в первоначальном варианте закона всемирного тяготения. Позднее, когда, с признанием тайны тяготения всего лишь свойством материи, небесная механика в соответствии с астрономией Лапласа окончательно пополняется четвертым измерением — осью времени, он вновь возвращается к дальним пределам. На протяжении XVIII века усовершенствование Вселенной как часов, сконструированных Богом-Мастером, десятилетие за десятилетием подтверждало тезис Лейбница: «Движущая энергия Вселенной, ее vis viva[8], не уменьшалась; мировые часы никогда не требовали ни завода, ни починки». По образу и подобию морских хронометров, созданных около 1770 года Гаррисоном.

Мало-помалу Бог-Мастер остался без работы. «И вот, — по удачному выражению Александра Куаре, — могущественный и деятельный Бог Ньютона, который действительно управлял мирозданием согласно Своей свободной воле и Своему решению, в ходе стремительной эволюции постепенно превратился в косную силу, в intelligentia extra mundana[9],B Бога-тунеядца. На вопрос Наполеона о том, какая роль отводится Богу в его „Изложении системы мира”, Лаплас, через сто лет после Ньютона придавший новой космологии окончательную завершенность, как мы помним, мог ответить: „Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе”». Не будем торопиться. Здесь нет абсолютного автоматизма. Эскапада Лапласа никогда не была достоянием масс. Более того, нет никакого непреодолимого противоречия между механистической философией бесконечной Вселенной и теологией трансцендентального Бога. В пору религиозного половодья XVII века механистическая космология и теология Воплощения дополняли друг друга без малейшего взаимного ущерба.

И все-таки надо признать, что подобный образ мыслей плохо подходит в качестве опоры последовательной естественной теологии. Поистине на какое общение с этим Богом — творцом механистической Вселенной, понятой в духе XVII и XVIII веков, можно рассчитывать, помимо Его собственного Откровения? «Вечное молчание бесконечных пространств» освобождает место для Слова Божия. Воплощение более не рискует рассеяться в милой суете повседневности. Но тот, кто целиком обратился в слух, может расслабиться: все рушится. Великому Мастеру больше нечего делать и тем более нечего сказать. «Механицизм» предоставляет выбор: религия Трансцендентности и Слова или мир-часы, полностью свободный от прирученных и сговорчивых богов. Для части элиты в качестве возможной альтернативы Deus absconditus[10] Паскаля свое место в механистической космологии занял «глупый и бесполезный» Бог деистов. По крайней мере, к этому больше не было никаких препятствий.

Препятствий не было со стороны натурфилософии. Оставалась мыслительная деятельность. Создание теории познания явилось величайшим делом и, быть может, величайшей неудачей XVIII века. Достаточно только вспомнить картезианскую парадигму середины XVII века: в центре ее — огромного размера дистанция между природой и мыслительной деятельностью, объектом и субъектом познания. Для Декарта и первых картезианцев Бог — проводник ясных идей. Но как сопротивляться искушению тотального упрощения, сведения разума к законам механистической философии? Сенсуализм, это величайшее искушение XVIII века, в лице Локка и вслед за ним Кондильяка явил, если угодно, обольщение тотального редукционизма от сложного к простому, механики внутри разума. Отныне сознание воспринимающего субъекта — не более чем зеркало, пассивно отражающее образ мира. Заслуга возвращения мыслительной деятельности ее законной сложности и разработки теории познания, которая была бы, наконец, адекватна прогрессу науки, принадлежит Иммануилу Канту. Кант охотно уступил Локку, Беркли и Юму пределы разума. Отныне метафизика стала всего лишь наукой о границах человеческого разума. Душа или, по крайней мере, сознание воспринимающего субъекта больше никогда не будет простеньким черным ящиком, функции которого некоторые лжеученики Локка в какой-то момент ограничивали фиксацией поступающих извне лучей.

Ясно одно: при определенном уровне сложности сформировавшаяся дисциплина (мы по-прежнему будем использовать в качестве примера математику), более сложный набор идей (натурфилософия и философия познания — если пользоваться терминами, столь дорогими для XVIII века), то есть, по сути дела, вся сфера абстрактного познания от Декарта до Канта через Локка и заблуждений сенсуализма, эволюционируют почти без внешних влияний, исключительно под воздействием элементов, входивших в состав системы уже на начальном этапе, внутренней динамики, потребностей своей собственной логики. Автономность интеллектуальной истории возникла не в XVII веке. Достаточно вспомнить, как двумя веками ранее томистская схоластика исключительно за счет внутренних сдвигов уступила место терминистскому номинализму XV века. Но тем не менее автономность интеллектуальной истории значительно усилилась благодаря великой революции второй четверти XVII века. Ее возросшая гибкость проявилась в том числе и в способности к более быстрой эволюции. Всего за полвека корпус классической эпохи (1630–1680) уступил место системе эпохи Просвещения, которая, в свою очередь, начала разрушаться в самых своих основаниях под напором логической строгости кантианского критицизма. Если говорить о хронологии в точном смысле слова, философия Просвещения сформировалась и сошла на нет менее чем за столетие. Сейчас важно, чтобы история восприняла, а исторический дискурс включил в себя внутреннюю связность и собственную динамику развития идей в рамках некоей идейной системы — будь то механистическая философия или философия Просвещения. Именно это мы постараемся осуществить.

Конечно, это небезопасно. Если не принять мер предосторожности, европейская цивилизация эпохи Просвещения рискует на уровне изощренной игры идей, истории литературы, истории философии, истории науки раствориться в системе эпохи классицизма номер два. Ограничиться этим значило бы предать плодотворную сложность подлинного XVIII века, века всех людей. Система «эндогенного» объяснения, игнорирующая людей за работой и вещи, недостаточна, будь она даже столь совершенна, как у Поля Азара, Куаре или Кассирера. Европа эпохи Просвещения — это больше и лучше, чем Европа эпохи классицизма номер два. Локк и Кондильяк выразили лишь часть правды о своем времени. Да, окружающая обстановка решающим образом повлияла на образ мысли эпохи Просвещения. Но и идеи Просвещения в свою очередь повлияли на действительность.

В Европе эпохи Просвещения вещи, вся обстановка мало-помалу пришли в движение. За последние 20–30 лет все более систематическое применение статистических методов и приемов в истории — ныне ученые охотно говорят о квантитативной или, более скромно, сериальной истории — позволило добиться существенного прогресса. Наши предшественники, не столь хорошо оснащенные, возможно, ошибались, слишком категорично утверждая постоянство структур и способов производства, сходство моделей жизни XVIII века и долгой предшествующей эпохи, берущей свое начало в Средневековье, а может быть, даже раньше. Конечно, в очень глубокой временной перспективе традиционный анализ остается верным, и совсем недавно Пьер Губер в своей «Экономической и социальной истории Франции» вновь придал ему основательность и вес. Известный экономистам скачок, или взлет (take off), предполагающий быстрое удвоение отношения чистых капиталовложений к национальному доходу, произошел в конце XVIII века, никак не ранее (1783–1802 годы в Англии; 1830–1860 годы во Франции). Переходя из сферы духовности в сферу материальных условий жизни, необходимо отдавать себе отчет в очевидной истине: с середины XII до середины XVIII века не произошло ничего особенно фундаментального. Перед нами — лишь колебания в ту или другую сторону вдоль почти горизонтальной оси. Посмотрим на численность населения. В середине XVIII века в Западной Европе насчитывается лишь немногим (на 15–20 %) больше людей, чем в конце XIII века. Ожидаемая продолжительность жизни в благословенной Англии, в Колитоне (графство Девон), достигает 43 лет в XVI веке (1538–1624), 42 в XVIII (1700–1770), 37 в XVII веке (1625–1699). Колебание? Нет, прогресс. В XVI веке, опередив всех на два с половиной столетия, Англия одержала великую победу над смертью. На континенте ожидаемая продолжительность жизни еще в начале XVIII века составляла от 25 до 30 лет.