Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

Как только в сознании Аны возникла страшная мысль, она ясно себе представила, как ходит мать по улицам под таким ливнем. Она надела только легкий платок, который промок теперь до нитки, влажные волосы липнут ко лбу. Мама дрожит от холода, ветер продувает тонкое намокшее платье, колет иголками кожу, проникает в сердце. Никогда раньше Ана не всматривалась в лицо матери так пристально, как в эту минуту. Узкое, исхудалое, с покрасневшими суровыми глазами. Она всегда была такой с тех пор, как умер отец, и все же Ана никогда не видела мать так отчетливо, словно сейчас впервые в жизни ее по-настоящему разглядела.

Все трое разом вздрогнули, распахнули окно. Им послышался голос матери, прозвучавший внизу. В открытое окно ворвался ветер, холодные капли ударили в лицо, по комнате пронесся шум, что-то зашелестело на кровати, на диване. Они высунулись в окно.

— Мама!

Но ее не было. По улице, качаясь, медленно брел пьяный, он перешел через дорогу и исчез за углом.

— Мама!

Сильный порыв ветра заставил их отшатнуться и закрыть окно.

Тончка всхлипывала, но не плакала в голос.

— Нужно ее найти… я пойду! А вы ложитесь на кровать и накройтесь с головой. Я скоро вернусь.

Уложив брата и сестру в постель и укрыв их одеялом, Ана закуталась в большой платок. Затем осторожно открыла двери и, миновав темную кухню и прихожую, спустилась по лестнице. Везде было темно, обычно на лестнице зажигали лампочку, но сегодня она не горела. Ана пробиралась ощупью, шла медленно, чтобы не оступиться. Сердце ее томила страшная, тяжкая мысль, которую невозможно было выразить словами ни про себя, ни вслух, губы сами собой шевелились, шепча молитву, но душа ее не слыхала. Когда Ана переступила порог, ее подхватил ветер, обнял могучими руками, будто хотел поднять в воздух и бросить вниз, ударить о стену. Платок слетел с ее головы, в лицо хлестали ледяные струи, она дрожала от холода всем телом.

— Куда ты, Ана?

Прижавшись к стене, она широко открыла глаза, но никого не увидела. Кто-то отчетливо окликнул ее, это был голос матери.

— Мама!

Но вокруг не было ни души, на безлюдной улице только лил дождь и бушевал ветер.

Несказанный ужас охватил Ану, она низко склонила голову, прижала платок к груди и помчалась домой. Ветер подталкивал ее, швырял из стороны в сторону, лишь у самого порога она услышала собственный голос, оказывается, она плакала, но ветер заглушал ее плач, и никто не мог его услышать, даже мама. Когда Ана вернулась домой, ее всю трясло от холода и страха. Сбросив платок, она принялась расхаживать по комнате. Она ходила уже довольно долго, как вдруг остановилась, пораженная сознанием, что шагает точно так же, как мать, — с низко опущенной головой и скрещенными на груди руками. И она испугалась, что ходит, как мать.

Тончка и Тине лежали в постели. Они тесно прижались друг к другу, но с головой не накрылись; боясь темноты, они все-таки всматривались в нее широко раскрытыми глазами. Глаза их привыкли к потемкам и многое различали, но то, что они видели, их пугало. Вот стоит диван, а на нем кто-то сидит, отчетливо вырисовывается огромная тень. Тени собрались и у окна, они двигаются по комнате, словно в поисках света. Наконец двери с шумом распахнулись, и в комнату ворвался ветер. Глаза детей были прикованы к дверям, они видели как днем и узнали Ану, но в то же время не хотели ее узнавать. Вошедшая ходила по комнате тяжелыми шагами, опустив голову и скрестив на груди руки, размеренно, от дверей до окна и обратно.

— Мама! — робко прошептал Тине, и сердце его замерло в ожидании ответа. Он знал, что надежда его напрасна, и все же надеялся…

Ответа не было.

Ана стояла посреди комнаты все еще со скрещенными на груди руками.

Почему это должно было случиться и почему именно сегодня? Жизнь текла однообразно — мама всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно. С чего бы сегодня все это кончилось? Но когда Ана про себя облекла в слова страшную и беспредельно скорбную мысль, надежда воспротивилась ей из последних сил. Нет, нет, не может этого быть!.. Ана закричала, заплакала в голос, все тело ее содрогалось от рыданий. Шатаясь, она подошла к постели, и заплакали все трое.

На улице лил дождь, шумел ветер, в окно стучалась невидимая рука. Дети слышали, как тихонько, словно украдкой, открылась входная дверь — сердца их замерли в ожидании. Кто-то шел по кухне тяжелой поступью, но осторожно и медленно, вот этот кто-то принялся нащупывать двери в комнату, и они распахнулись с такой легкостью, будто отворились сами собой. На пороге остановилась огромная тень, дети вглядывались все пристальнее, и глаза их от страха открывались все шире. В дверях стоял человек высоченного роста, почти касаясь потолка огромной черной шапкой. На нем была черная шуба до пят, а лица его дети различить не могли — оно все заросло черной бородищей. Человек стоял и не двигался с места, а они, как завороженные, не могли оторвать от него глаз. Он все виделся им — тень его оставалась на пороге, хотя дверь так же тихонько закрылась и на том месте уже никого не было. Когда они поняли, что в дверях никого больше нет, их затрясло, как на сильном морозе, но никто не издал ни звука.

В комнате было темно и тихо, а снизу все еще слышалось какое-то постукивание. Вдруг с улицы вразнобой донеслись голоса — резкие, громкие, грубые; тяжелые быстрые шаги по мостовой звучали все ближе, кто-то хрипло ругался, кто-то пел разудалую песню — это из трактира возвращались пьяные. Что-то грохнуло оземь под самыми окнами, послышался топот бегущих ног, шаги постепенно удалялись и наконец затихли…

После каждого неожиданного шума тишина в комнате становилась еще страшнее, словно всякий раз угасал огонек и непроглядная тьма вокруг наполнялась новыми зловещими тенями…

Надежда была упрямой — человек, лежащий в гробу, был еще жив, он был жив и стучался в крышку гроба.

— Хоть бы скорей пришла мама! — просила Тончка.

— Хоть бы зажегся свет!

Ана обеими руками схватилась за голову, но, почувствовав на висках свои руки, испугалась, вспомнив, что мать точно так же хваталась за голову, стоя у кровати или сидя за столом.

— Разденьтесь и спите, раз уж нет света, а когда уснете, придет мама… может быть…

Ана сказала «может быть», и сердце ее мучительно сжалось — она опять облекла в слова страшную и беспредельно скорбную мысль.

Тине приподнялся на постели.

— Никогда уже не придет мама! Никогда!

В этот миг без шума отворились двери — открывались они медленно, пока не распахнулись настежь. Но на пороге никого не было. И так же, как и открылись, они стали медленно и бесшумно закрываться. Налетевший с улицы ветер раскрыл окно…

На лестнице послышались шаги…

Наверх, на второй этаж! Женский голос воскликнул:

— О Иисус, о Пресвятая Мария!

— Правильно сделала! — проворчал грубый мужской голос. Шаги приближались, за дверью показался свет. Двое мужчин, склонившись, несли что-то белое…

Дети крепко обнялись, крик замер в горле, в широко открытых глазах застыл неведомый ужас.

Святой Иоанн в селе Бильки

Когда сквозь оконце грез мне привидится дальняя родина, в сердце мое словно кто-то выплеснет наполненный горечью ковш; всякий раз передо мной предстает и село Бильки — высокая, стройная колокольня у подножья горы, белые горделивые дома в окружении пышных садов, плодородные поля и поросшие сочной травой луга, простирающиеся вплоть до болота.

Среди набожных словенских сел Бильки, несомненно, самое благочестивое и добродетельное. Никакая сила на свете не в состоянии поколебать эту истину, если бы даже нашелся такой нечестивый безбожник, который дерзнул бы посягнуть на нее.

Безусловно, Бильки — самый благочестивый и добродетельный церковный приход, и в то же время нет другого такого прихода, которому ради своего благочестия довелось бы претерпеть столько мытарств и напастей, недаром старинная поговорка гласит: чем дороже хранимое сокровище, тем больше и заботы о нем.

Был в Бильках священник, еще при жизни его следовало бы причислить к лику святых. Он был очень худ и бледен, ибо жил, можно сказать, одной молитвой, постом да покаянием. Куда бы он ни пошел, где бы ни повстречался людям, он вечно был погружен в благочестивые размышления. Разговоров о мирских делах не любил, каждое его слово служило Небу, указывая путь к спасению. Проповедовал он так благостно и задушевно, что любой грешник наверняка расплакался бы навзрыд, да только в Бильках грешников не было.

Прихожане любой другой церкви на коленях благодарили бы Бога за то, что ниспослал им такого апостола. Но бильчане по праву чувствовали себя обиженными. К обедне они не ходили, проповедей не слушали, даже исповедь и причастие были у них не в чести.

Они говорили:

— Неужто мы так согрешили перед Богом и церковной властью, что нам нужен святой для обращения нас на путь истинный? Посылали бы святых угодников в другие села, где они более к месту! Не желаем, чтобы нас учили благочестию; и потом, еще вопрос, насколько подлинна его святость, может, это одно притворство или гордыня!