Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

Задумавшись, Ана неожиданно вздрогнула, в груди у нее что-то кольнуло.

И Тине в эту минуту тоже почувствовал страх.

— Давайте играть! — позвал он, и все сели за стол вокруг лампы. У них не было ни мелочи, ни орехов, так что играли «в долг». Но окончив первую партию, они играть перестали. Было так тяжело, будто затевается что-то неладное, страшное, руки налились тяжестью, были словно чужие, оцепенело лежали на коленях или опирались на стол.

Может, это оттого, что догорала лампа и тени заглатывали остатки света? Становилось все темнее, на склонившихся к лампе лицах появились желтые блики. Такие лица бывают у покойников, когда у смертного одра трепещет пламя свечей.

Ана выглянула на улицу, там еще можно было кое-что различить, потому что поодаль на углу горел фонарь; крупные капли дождя прибивали дорожную пыль.

— Ана, посмотри сама, не осталось ли хлеба в шкафу?

— Не осталось.

— И ни одного яблока?

— Подожди, вот придет мама!

Только теперь Ана призадумалась над тем, как сегодня мать собиралась в дорогу. Припомнила и такое, на что обычно не обращала внимания. Но сейчас, вспомнив все мелочи, она испугалась непонятной, растущей в сердце тревоги.

После полудня мать без конца ходила по комнате от окна до дверей и обратно, снова и снова, понурив голову и скрестив на груди руки. Дети, Тине и Тончка, были внизу на улице, и сама Ана лишь изредка забегала домой. Когда она заглядывала в дверь, мать по-прежнему молча, тяжелыми шагами ходила по комнате и ни разу не подняла на нее глаза. А когда уже стало смеркаться, мать набросила платок и вышла, ни на кого не взглянув и не сказав ни слова; Тине отправился было за ней, но она не обернулась, он постоял на углу и поплелся домой.

Ана чувствовала в душе беспокойство, но не могла понять, чем оно вызвано. Обычно перед уходом мать вела себя точно так же, она всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно, понурив голову и скрестив на груди руки с озабоченным, суровым лицом… И пусть бы так было обычно, только не сегодня, очень уж нагоняют тоску такие мрачные вечера.

— Свет гаснет! — воскликнул Тине в испуге, словно близилось что-то недоброе.

Подойдя к лампе, Ана выкрутила фитиль, стало светлее, но желтый круг на столе сразу же снова начал меркнуть, пламя в лампе становилось все ниже.

Дети смотрели на это угасавшее пламя — оно уже потрескивало, рассыпаясь красными искрами, огонек догорал, последний красноватый отблеск трепетал на испуганных лицах, вплотную придвинувшихся к лампе. Ана еще покрутила фитиль, и в тот же миг все поглотила тьма, глаза были широко открыты, но ничего не видели.

Тончка заплакала: Мама!

Заплакала, но сразу же испугалась и умолкла. В этой немыслимой тьме, заполнившей всю комнату, всю улицу за окном, весь мир, даже плач звучал слишком звонко и радостно.

Шел дождь, струи иногда с силой хлестали по стеклу, словно стучалась невидимая рука.

— Уже поздно! — произнес Тине срывающимся голосом, ему было жутко в этом безмолвии, но хныкать он не решался.

Едва Тине это сказал, как в соседней квартире отозвались часы, сквозь тонкую стенку был четко слышен их резкий, надтреснутый бой — казалось, ломаный нож вонзается в тишину. Испорченные часы били не переставая, дети насчитали тринадцать ударов, затем что-то заскрежетало, словно с неистовой быстротой завертелось бесчисленное множество крохотных шестеренок, и все затихло.

Страх, закравшись в души детей, порождал необычные мысли, никогда не возникающие среди бела дня, затаенно ждущие в мозгу своего часа. Они иногда бывают и веселыми, только радость эта недужная, она не порхает ярким мотыльком под солнцем и не звенит, как громкая песня — молчит, придавленная тяжестью думы, как живой человек, положенный в гроб.

Вот придет мама с полными руками пакетов и, весело улыбаясь, скажет: «Смотрите, ребятки, что я вам принесла! Ну, совсем заждались? Возьми-ка керосин, Тине! Ана, почисть лампу!» Она подойдет к столу и развернет многочисленные свертки… Может, она уже поднимается по лестнице… Надежда притаилась, боясь спугнуть шум долгожданных шагов. Но разве это были шаги? Что-то зашелестело и утихло, удалилось, шаги прозвучали только в мыслях, а так как мысли снова стали грустными, шаги больше не слышались.

Но радостная надежда оставила свое зернышко, оно опять проклюнулось, пошло в рост и зацвело пышным цветом.

Может, неожиданно изменится вся жизнь — наступит конец заботам, не будет и этого мрака. Происходят же на свете чудеса, о них так много рассказывается в книгах, ну а если уж написано в книге, значит, все это правда. «Однажды шел по дороге парень-горемыка, был он голодным, вдруг навстречу ему богатый барин, похлопал паренька по плечу и говорит…» А еще про пастуха… «Жил-был пастух, он пас хозяйских овец, но ему очень хотелось посмотреть белый свет. И вот проезжает мимо богатая карета, из нее выходит барин…» И еще про то, как не было у людей ни муки, ни хлеба… «Не осталось ни муки, ни хлеба, и пошел тогда мальчик в церковь и стал молиться. И вошел туда богатый человек и…» Постоянно творятся чудеса на свете, почему бы и сейчас не свершиться чуду? Разве можно, чтобы не сбылись все эти надежды? Разве не грешно даже думать, будто Бог их не слышит? Мысли детей, устремленные к свету, уносились в тридевятое царство…

От налетевшего ветра задрожало и настежь распахнулось окно, словно открытое сильной рукой. Затряслись двери, чуть не сорвавшись с петель.

Ана пошла затворить окно. Ее колотила дрожь, страх перерос в ужас.

Тончка закричала:

— Я боюсь, Ана, зажги свет!

Они бродили по комнате в поисках огарка свечи. Ходили на носках, осторожно, пугаясь всякий раз, когда кто-нибудь задевал за стул или за кровать. На улице была непроглядная тьма, лил дождь, потоки которого струились по стеклам.

Ана вздрогнула, натолкнувшись на что-то холодное, на незнакомую руку.

— Кто здесь? Это ты, Тончка?

— Я тут, у кровати.

— А кто со мной рядом?

— Я у окна, — отозвался Тине.

— Кто-то здесь был и дотронулся до меня холодными пальцами. Давайте сядем за стол рядышком и прижмемся друг к другу.

Все трое уселись на диван и, взявшись за руки, крепко прижались друг к дружке.

Но стоило Ане посидеть тихонько, как она призадумалась. Странные мысли, уже давно мелькавшие у нее в голове, теперь обрели большую отчетливость, возникавшие перед глазами картины еще сильнее пугали ее. Ана стремительно встала, ее трясло так, что стучали зубы.

Ее поразила мысль, которую она не осмеливалась ни осознать до конца, ни выразить словами. Человек умер бы на месте, заглянув ей в лицо в эту минуту. Дрожа как в ознобе, Ана пыталась защищаться, но не в силах была поднять руки, чтобы спрятать в них лицо, а в голове все росла мысль, чудовищная, беспощадная.

Пошатываясь, Ана прошла по комнате, нащупала в углу за кроватью большой платок и набросила его на себя.

Тончка и Тине сквозь тьму различали, как по комнате движется что-то черное.

— Куда ты, Ана? — спросили они в испуге.

— Пойду поищу маму.

Младшие брат и сестра прижались друг к другу еще теснее.

— Приходи скорей, вместе с мамой приходи! — просили они чуть слышно, боясь потревожить зловещую тишину, затаившуюся во тьме.

Ана приоткрыла дверь, но вдруг ей стало жутко, перепугались и младшие.

— Не уходи! Останься с нами!

В кухне была кромешная тьма, но Ане почудилось, будто из темноты кто-то шагнул ей навстречу. Она в ужасе отпрянула и вернулась в комнату. Когда дверь приоткрылась, Тончка и Тине почувствовали, словно темнота стала еще гуще, им показалось, что они вовсе не дома, а где-то далеко в лесу одни среди ночи, дождь хлещет над ними по черной листве, а за ближайшим деревом их караулит смерть.

— Не уходи, останься с нами!

Ана села к ним на диван, руки ее бессильно легли на колени, голова опускалась все ниже, почти касаясь стола.

— Почему не приходит мама? — спросила Тончка.

— Может быть…

Тине хотел высказать свою мысль, но она вдруг ошеломила его — страшная и бескрайняя. В комнате было совсем темно, и все же, когда он обернулся к Ане, они прочли эту мысль друг у друга в глазах и даже почувствовали, как оба бледнеют.

— Если бы зажечь свет!

Снова стали искать свечу, но им страшно было тихих шагов и незнакомых теней, передвигавшихся с такой осторожностью, — казалось, по комнате ходят чужие люди.

Тончка подошла к окну.

— Смотрите, там свет!

На углу горел фонарь, маленький желтый огонек едва пробивался сквозь ливень и ночь. Все трое прижались к окну и уставились на дремотное желтоватое пламя. Но вскоре оно у них на глазах затрепетало, заколыхалось от налетевшего ветра и погасло. Дети крепко обнялись, чтобы как-то унять охватившую их дрожь.

Как только в сознании Аны возникла страшная мысль, она ясно себе представила, как ходит мать по улицам под таким ливнем. Она надела только легкий платок, который промок теперь до нитки, влажные волосы липнут ко лбу. Мама дрожит от холода, ветер продувает тонкое намокшее платье, колет иголками кожу, проникает в сердце. Никогда раньше Ана не всматривалась в лицо матери так пристально, как в эту минуту. Узкое, исхудалое, с покрасневшими суровыми глазами. Она всегда была такой с тех пор, как умер отец, и все же Ана никогда не видела мать так отчетливо, словно сейчас впервые в жизни ее по-настоящему разглядела.