Заполье - Петр Краснов

Они уже пришли, стояли на перекрестке, ему надо было направо, к дерзнувшей в небеса средь дореволюционной застройки семи этажке редакции – «лакейской», как бесцеремонно и, вообще-то, по справедливости именовал ее Алексей, вот кому впору позавидовать было: слов никогда особо вроде бы не подбирал, о сказанном не жалел…

Разговора такого, встречи он не ожидал, и где – посередь улицы, в городе, где все люди этого круга и уровня, вполне образованческого, впрочем, друг друга знали, пусть и понаслышке даже. А здесь претензия на нечто большее чувствовалась, хотя разговор-то не бог весть какой пока, не привыкать к таким… все друг друга уговариваем, наставляем, жить учим – сами толком не умея. Видел Базанов его, точно, хотя и нечасто – в интеллигентских тусовках неких периферийных, средь художников и полубогемы всякой, в пивнухах отиравшейся, домодельных фаталистов с мозгами, набрякшими пивом и всяким сопутствующим вздором. В гуще народной, можно сказать.

– Перегнул с лестницей? Ну, не обращайте внимания – поскольку с нее ж и кричу. Неполноту души своей за неполноту сущего принимая, как все, да-с… а кто виноват, Пушкин? Сосед по коммунальному житью-бытью, маленькая зарплата? Убогость моя личная физическая, – и во впалую грудь себя ткнул, – конечность физиологическая вообще? Так нам дай хоть пятикратный срок, мы все равно профукаем, промотаем, – при всем при том, что и четверть отпущенного прожить как надо не можем, не делаем, что надо делать… И потому я, пусть мал, гнусен и грешен есть, говорю: деяние.

– Ну а сами-то – нашли дело? Поприще?

– Я? Пожалуй. И вам предлагаю, как читатель-почитатель ваш: напишите книгу. Одну. Большую, маленькую – без разницы, но чтоб емкую. Жанр тоже дело десятое. Но чтоб вся была ваша, из вас. – Он почему-то знал, куда бить, на педаль какую давить; и упреждающе длань длинную свою, бледную, с тонкими узловатыми пальцами поднял, останавливая его вялую было попытку возразить, – и что-то завораживающее в этой некрасивой, почти безобразной ладони было, некий пасс, которому он неохотно подчинился. – Из ваших злых от боли… да, пристрастных от любви вопросов отвечающих, из единственности вашей, даже конечности – из всего… Этой книгой вы себя, прежде всего, выстроите, – вертикаль свою, доминанту, самою душу. В себе прежде навести порядок, потом уж и вовне браться. А может даже и не потребуется браться, когда в себе-то упорядочишься… тоже вопрос. Нет, – быстро и с горячинкой какой-то поправил он себя, – для нашего брата, русского, это не вопрос – конечно же браться! У нас ведь какая главная проблема, головная боль всегда: куда деть себя в просторах этих наших, никем не меряных, куда руки приложить то есть, посвятить чему… Но начинать-то с себя. Торопить душу, иначе свернется… закапсулируется, да, клещами потом на свет божий не вытянешь.

– Да вы проповедник, смотрю… – с невеселой усмешкой сказал Базанов. – Сами, что ль, обожглись?

– Было дело под Полтавой, около горячего ходим. Чуть даже коньки самочинно не отбросил… Ну, это как корь, ребячье наше, детский протест. С моими-то физданными, тем более… А с проповедью – как знать, как знать… Может, я больше себя уговариваю, чем вас. Да и смешно нынче проповедовать, в эпоху всеобщего рацио. Когда сопливки даже, челку отдувая, вопрошают шариками, ручкой шариковой, куда-нибудь в газету иль на радио: расскажите им с точностью от и до, что такое любовь? А какая-нибудь бальзаковского возраста швабра редакционная потасканная, семьей обремененная и капризным альфонсом, им отвечает, муру несет про идеалы, про Фрейда… могу в подробностях представить, в лицах. Все требуют точного, с гарантией законченного идиотизма, знания: а можно ли через закопченное стекло увидеть линию, соединяющую Землю с Луной и Солнцем вместе? Не-ет, жить по Чехову грустно… Вам же, как по возрасту старший, – а я уж наверняка на червонец больше вашего отмотал тут, в тюряге бытия, – вам скажу более-менее точное: читал ваше многое, очерк последний тот же в сборнике общем – вы можете. Есть охват. Надеяться можете, что труд ваш, если как следует возьметесь, окажется по завершении небесполезным. Надежда эта даже сквозь густопсовую газетщину в этой книжонке светит.

– Густопсовая – это и моя, конечно?

– И ваша тоже, а как бы вы думали? Пусть вынужденная, в какой-то мере, но и… На мельнице будучи, да не запылиться?

Иван засмеялся, поговорку эту он давно знал, но как-то вот призабыл.

– А чему вы радуетесь? – Мизгирь поставил плоскую, огромную по сравнению с узкой брючиной ступню в порыжелой туфле на парапет углового садика, оперся рукой на колено, он явно устал идти – так слаб на ноги? – Погодите, наплачетесь еще. Если что будет по настоящему мешать, так это именно газетное, актуальщина всякая… не вы первый, не вы последний. Видал, сам эту ниву орать пытался. Наорался. И у большинства, у подавляющего, все это ничем кончается – да-да, ничем!..

– А тогда стоит ли начинать?

На мгновенье-другое замер Мизгирь, уставившись на него; табачного, кажется, цвета глаза его не то что озадачены – изумлены были нежданным, незаконным по всем его понятиям препятствием таким для мысли и дела; и опомнился – гневом опомнился, с ожесточеньем непонятным дернул на нос шляпу, крикнул почти:

– Стоит! Именно потому, что – большинство!.. Потому только, что ты – не большинство!

И от них чуть не шарахнулась огибавшая угол девушка – с лицом смазливым, даже красивым, успел он заметить, но испорченным уже каким-то непоправимым, показалось, равнодушием. Сколько их поразвелось, таких, полны тротуары – сытых, красивых, равнодушных.

– Ф-фу, как вы громко… я думала – драка, – как знакомому сказала она Мизгирю, остановилась, мельком глянула и на него. – О чем вообще можно так кричать? Вы сумасшедшие, да?!

– О человеческом спорим, краса моя, как не кричать, – уже и ухмыляясь, проговорил Мизгирь, почти любовно взирая на нее, управлять собою он умел. – Все о нем, негодном; но на вас глядя, Аля, забудешь и о нем… что человеческое?! Мечта моя, вы куда?

– Высоко-о… – усмехнулась она подкрашенным в меру, антично очерченным, но и с каким-то извивом капризным ртом. – Но вы уже и забыли, Владимир Георгич? Сегодня же вечером презентация выставки, Садо-Арт! Вам что, особый пригласительный?

– Давайте, – снисходительно кивнул тот. – Но только два сразу… не откажетесь, надеюсь? – обернулся он к Базанову. – Не пожалеете, это уж в любом случае. И забавно, знаете, и поучительно – как человек себя преодолеть пытается, превозмочь, из себя выскочить… Рекомендую вас друг другу, кстати. Аля, это – Базанов!… Иван Егорович, так ведь? – Пришлось согласно голову наклонить. – Комментарии нужны?

– Н-нет, – сказала она не очень, может, уверенно, улыбнулась ему, и впечатление замкнутости, холодности лица ее тут же ушло. – Читаем же. – Красива, да; что-то будто бы горячее даже мелькнуло в темных ее без зрачков глазах, адресованное не ему, понятно, и пропало. Улыбалась приветливо уже, как своему, легкий свитерок на высокой груди подымало дыханием; длинный жилет, вельветовые джинсы на сильных ногах, стройных, крыло темных волос над глазами – женщина, хоть молодая, и не без опыта, по всему судя. – Да, будет интересно. И представьте, Володя: Распопин «эксы», так он картины обзывает свои, развесил так это… наперекосяк. Почти половина экспозиции так. А одну даже вверх ногами – это, говорит, будирует антивосприятие… Уламывать пришлось, чтобы выправил.

– Наперекосяк – это как? Параллельно своей извилине? – хохотнул Мизгирь. – Н-ну, затейники… Фирму, что ли, организовать – типа туристической? Возить бы сюда из-за бугра, за зеленые, субъектов их жалкого поп-арта – чтоб поучились, как раскрепощать сознанье, совесть ну и прочие инстинкты… и не в белокаменную, а именно сюда, в провинцию сибирскую. Тут простодушней, знаете, дурят, в каком-то смысле первичней. От всего, так сказать, сердца и мочеполовой системы. Местный грубый колорит, к тому же… Аля, входите в концессию!

– Ну нет, – покривила губы она, и лицо ее снова обрело отчужденное, даже надменное выражение, хотя шутку приняла, – возиться с ними… Знаю я этого хомо постмодернус. Это ж и травкой их обеспечивай, и… Нет уж, я – пас. Лучше санитаркой в желтый дом.

– Как знаете… Так идете? – подал он билет Базанову. – Там и пообщаться можно – аляфуршетно, так? – это уже к Але. Она кивнула, усмехнулась загадочно. – Ну и прекрасно. Признаться, завидую иногда искусствоведам: на самом острие эстетических поисков…

– Сидим? – смешком отозвалась она. – Нет, я ничего против постмодерна, вообще продвинутого… не в старье же торчать, цветочки на пленэре пережевывать. Стога эти с плесами, – она плечами передернула, – хибарки, купола… Художник должен быть чуточку безумен, нонконформизмом заряжен. Но вот с долей этого «чуть»…

– Перебор? – спросил, чтоб не молчать, Иван.

– Да, бывает… Но это ж естественно.