Господь, мы поднимаемся - Николай Гаврилов

Внешность у мальчика была самой обычной. Маленький, щуплый, с загорелым лицом и близко посаженными карими глазами, одетый в залатанную тунику. Выгоревшие брови, ссадина на коленке. Он отличался от своих сверстников лишь склонностью к одиночеству, чуть большей набожностью, да ещё слишком богатым для обычного крестьянского ребёнка воображением.

Припекало солнце. Овцы разбрелись по склону холма. Постепенно тишина и общее умиротворение жаркого дня сделали своё дело – веки отяжелели, и мальчишка задремал, вытянув в траве босые ноги. А когда вновь открыл глаза, стряхивая со щеки надоедливого муравья, то сразу увидел идущего к нему по холму человека.

Позже мальчик убедит себя, что человек соткался из солнечного света.

Путник имел вид странствующего монаха. Выцветшая от дождей и солнца ряса с потрепанными полами была подпоясана простой верёвкой. Капюшон лежал на плечах, обнажая стриженные по кругу волосы. В руке зажат свежесрезанный посох. Человек направлялся именно к Стефану.

Надо сказать, что мальчика с его приближением начало томить какое-то непонятное предчувствие.

– Есть ли у тебя какая-нибудь пища, добрый мальчик? – подойдя, поинтересовался странник низким хриплым голосом, присаживаясь рядом на валун.

Мальчишка сразу полез в пастушью сумку, достал оттуда ячменную лепёшку, переломил её, намереваясь отдать половину, но в последний момент передумал и передал мужчине обе части.

– Откуда вы идете, отче? – с почтением спросил он.

– Из Иерусалима, – хрипло ответил странник, хлопнув рукой по своей котомке, словно показывая, что там лежит горсть святой земли.

Пока он ел хлеб, Стефан исподтишка бросал на него заинтересованные взгляды. На вид монаху было лет сорок, загорелое лицо прорезали глубокие морщины, глаза серые, впавшие, усталые. Это был первый настоящий пилигрим, повстречавшийся мальчику в жизни.

Селение Клуа находилось в стороне от паломнических путей, а сами крестьяне дальше Орлеана никуда не ходили. Куда идти, зачем идти? К Богу ногами не дойдёшь. Он – на небе, а мы – на земле, от неё кормимся, в неё и ляжем. Зачем плестись куда-то по пыльной дороге в поисках святости, которой нет, или чудес, которых не бывает? Что там, на том конце пути? Такая же земля, только чужая. Это всё от мятущейся души, которая не нашла смирения. Так говорили крестьяне.

Но сам Стефан думал иначе.

Сидящий перед ним человек в потрёпанной рясе собственными глазами видел небо Палестины, море, древние гробницы и огромные города из камня. Он был сопричастен чему-то большему, чем их крестьяне, приросшие корнями к своим полям, не ждущие от жизни никаких изменений.

– А куда вы сейчас идёте? – поинтересовался мальчик.

Монах ел хлеб торопливо и жадно, запихивая куски лепёшки в рот и глотая их, почти не пережевывая. При вопросе мальчика он поднял палец вверх и невнятно произнес:

– Возвращаюсь домой. Туда, – и указал пальцем на небо.

Вначале Стефан решил, что ослышался. Но, похоже, мужчина сказал именно то, что хотел сказать. Его лицо оставалось совершенно серьёзным, казалось, он даже не заметил изумленного взгляда мальчишки.

– Каменные ступени поросли травой, – без всякой связи продолжил странник, покончив с лепешкой и стряхнув просыпавшиеся крошки с подола рясы. Очевидно, путешествие к гробнице Господней занимало все его мысли. – Я провел в пещере ночь. Внутри всё разрушено, осквернено. Мусульмане кидают в паломников камнями. Три поколения наших рыцарей погибли, чтобы вернуть святыню, но всё напрасно. Не принимает нашу жертву Господь.

– Почему, почему не принимает? – с живейшим интересом спросил мальчишка.

– Потому, что все грешны, – мрачно ответил странник. Он разговаривал с мальчиком на языке взрослых, совершенно не заботясь, понимает тот его или нет.

Монах говорил странные вещи, что люди давно забыли Бога и поклоняются Ему лишь внешне, а на самом деле место в их сердцах занял золотой телец, золотой зверь, предсказанный в апокалипсисе. Он говорил что суеверия, словно золой, покрыли живой свет веры, и нет уже огня, чуть тлеют угольки, погребенные под слоем пепла внешних обрядов. Он говорил о неутолимой гордыне и алчности людей, о том, что люди решили, что Бог такой же, как они, и украшают золотом и серебром иконы и распятия, словно Он тоже любит богатство, словно они надеются Его подкупить.

– Повсюду самообман, – с горечью говорил пилигрим. – Строят храмы, одни выше и богаче других, украшают парчой и золотом алтари, а главная святыня так и остаётся в запустении. Лицемеры. Протягивают руки к иконам в окладах из драгоценных камней, молятся, ждут Второго пришествия. И никто не подумает, что Сын Божий вновь явится на землю именно в том месте, где погребли Его тело. Появится в пещере как-нибудь на рассвете, а там – трава между камнями, мусор, осквернение. Некому Его там встретить. Все заняты украшением своих храмов. Слепцы. И даже двери наружу Ему никто не откроет, будет стучать в дверь, как сказано в Писании, а на стук придут мусульмане и снова Его убьют. Отложится наступление Царства Божьего еще на тысячи лет. Нет верных, некому приготовить Ему путь, некому встретить в земле обетованной Сына Божьего, принесшего в мир любовь.

– Если бы я был взрослым, я бы всё отдал, чтобы вернуть гробницу, – горячо и искренне воскликнул мальчишка.

Странник быстро взглянул на него и на мгновение прикрыл веки, как будто услышал то, что ждал.

– Я знаю, Стефан, – неожиданно подтвердил он.

Мальчик был готов поклясться, что не называл ему своего имени. Он снова подумал, что ослышался. Впоследствии, заново переживая их встречу, он до мельчайших подробностей воспроизводил в памяти этот миг. Монах смотрел ему прямо в глаза.

– Я всё о тебе знаю. Ведь я ангел, – спокойно и буднично произнес он.

Сказанное прозвучало столь нелепо, что мальчишка решил, что над ним шутят. Но странник и не думал улыбаться. Его усталые серые глаза смотрели проницательно и грустно. К уголку губы прилипла хлебная крошка. Возникла пауза, в которую мгновенно вторглось жужжание пчёл.

– Ангелы такими не бывают, – через несколько мгновений неуверенно произнёс мальчишка.

– Да? – усмехнулся монах. – А какими они бывают?

Стефан в полном изумлении не отрывал от него взгляд. Он видел, как по шее монаха стекает грязный пот, седые волоски на чёрной недельной щетине, его жилистые, загорелые, абсолютно земные руки, истощённый вид и потрёпанную запыленную рясу. В свои одиннадцать лет Стефан ещё верил взрослым, но слишком уж не вязались слова монаха с его внешним обликом.

– Я в человеческом теле, – пожав плечами, спокойно пояснил странник. – Тело хочет есть и спать, замерзает и страдает от ран. Или мне надо было соткаться из воздуха, чтобы ты мне поверил? Ели бы я пришёл к тебе в настоящем обличии, ты бы ослеп. Я искал тебя, Стефан, повсюду искал.

Мальчик открыл рот, но ничего не сказал.

– Скажи, почему ты не дружишь с соседскими детьми? – продолжал монах. – Почему не работаешь в поле вместе со всеми, а служишь пастухом, почему всегда ищешь уединения? Почему смотришь целыми днями на единственную дорогу? Не знаешь? Всё потому, что хоть ты и родился здесь, твоя судьба ждёт тебя совсем в другом месте. Ты избранный, Стефан.

Мальчишка находился в полном смятении. Он не знал, верить собственным ушам или нет. В какой-то момент его взгляд скользнул по рясе монаха, и на подоле с потрёпанными краями он вдруг увидел приставшее к ткани белое перышко. Обычное перышко, размером с полмизинца, но на грязном подоле оно показалось мальчишке неестественно белоснежным. Перышко было не свалявшимся, не мятым, с ровными пушинками, как будто появилось на рясе только что. Если бы монах подцепил его подолом где-нибудь в траве, оно бы имело совсем другой вид. Мальчишка непроизвольно заглянул за спину мужчины, словно ожидал увидеть два бугра скрытых за тканью мощных крыльев, но спина ангела оставалась обычной, человеческой, сутулой.

А затем произошло необъяснимое…

В ярком солнечном свете черты лица монаха как будто потекли, изменились, и в следующую секунду на Стефана смотрел его средний брат Гвидо, умерший год назад от кровохаркания. Может быть, в этом было виновато солнце, напёкшее мальчишке голову; может быть, здесь была игра теней, брошенных пробегавшим по небу облаком; может, это был просто плод разыгравшегося воображения, но мальчишка готов был поклясться, что рядом с ним сейчас сидел его умерший брат, которого он любил больше всех на свете. Произошло что-то невероятное, монах как бы оставался собой – та же щетина, тот же нос, губы, и в то же время его лицо было лицом Гвидо с его глазами, взглядом и характерной чуть грустной улыбкой. Это было настолько явственно, что мальчишка вскрикнул от страха. Видение длилось всего несколько мгновений, затем черты брата исчезли, и перед мальчиком на валуне остался всё тот же странник.