Медленная смерть - Стюарт Хоум

— Как вы относитесь к Европарламенту? — спросил активист, преграждая Джонни дорогу.

— В общем-то, никак, — ответил бутбой.

— В таком случае, не хотите ли вы приобрести экземпляр «Марксист Таймс», — сказал дрочила, протягивая журнал. — В нём есть вставка с пояснениями, почему британские рабочие должны противостоять европейской сверхдержаве.

— Ты тут хорошо очень сказал, мне понравилось, только я читать не умею, — соврал Ходжес. — А давай ты мне вслух почитаешь?

— Вы можете купить экземпляр журнала и попросить кого-нибудь из своих друзей почитать вам его, — предложил марксист, опасаясь, что потратит на этого скинхеда кучу времени, в которое мог бы впаривать партийную литературу образованным прохожим.

— Не виноватый я, что такой тупой, — взорвался Джонни. — Мои батя с мамкой всю жизнь работали на заводах, а у меня в школе были проблемы с учителями, да я туда почти и не ходил. Я рос в муниципальном районе, меня сроду никто ничему не учил. Давай, почитай мне свой журнал, мне очень нравятся ваши идеи. Спорим, ты ходил в университет, все дела, и знаешь, как правильно говорить длинные слова.

— Ох, ну ладно, — согласился активист. Потом, перевернув пару страниц, он начал: — «В своей борьбе за свержение капиталистической системы потребления, отчуждённых вещей и за замену этих антагонистических отношений на социализированное единство, где продукты человеческого труда больше не обращаются против пролетариата в процессе отчуждения прибавочной стоимости, которую он создаёт, рабочий класс сталкивается…»

— Погоди-ка, — прервал его Ходжес. — Я думал, ты собираешься рассказать мне, что Европарламент — это говно. На фига мне слушать всю эту фигню про рабочий класс, это не ко мне.

— Слушай, — нетерпеливо ответил марксист. — Я начну про Европарламент через минуту. Статья начинается с обозначения отношений между пролетариатом и европейской политикой. Это должно сделать статью интереснее. Она написана с точки зрения, которую ты разделяешь с партией, потому что относишься к рабочему классу!

— Если я рабочий класс, — выплюнул Джонни, — почему я на пособии? Почему у меня нет работы?

— Это же просто название! — запротестовал активист.

— Да пошёл ты на хуй! — завопил скинхед, вбивая кулак в зубы марксиста. Раздался радующий хруст раскалывающейся кости, и ублюдок отшатнулся назад, а в стороны полетели брызги крови и кусок зуба. Джонни совсем уж было собрался добить его, когда заметил, что к ним бегут два коппера.

— Здорово, что вы успели, — сказал Ходжес полицейским. — Этот сучок пытался стукнуть меня башкой, когда я сказал, что не собираюсь слушать, как он поливает помоями наши прекрасные полицейские силы. Я, конечно, не первый начал, но когда он на меня бросился, я был вынужден защищаться. Хорошо, что вы пришли, это доказывает моё мнение, что бобби всегда рядом, когда он или она нужны, чтобы разобраться с проблемами.

— Не переживай, сынок, — ответила молодая офицерша, пока её коллега-мужчина надевал наручники на активиста. — Мы позаботимся об этом скандалисте. Теперь, прежде чем вы сможете уйти, я хотела бы узнать ваши данные и написать заявление…

Карен Элиот считала «Герб» на кэмденской Роял-Колледж-Стрит той ещё дырой. И всё равно согласилась, встретиться в этом пабе с Джоком Грэхемом, потому что знала, марксист и художественный критик видит в нищете романтику. Элиот эта потасканная пивная дыра отнюдь не впечатлила — его наполняли снобистские неудачники от тусовки, жалкие в своих бесплодных попытках подделать членство в неких мифических низших слоях общества.

Карен по происхождению была из низшего среднего класса, и ни капли этого не стеснялась. Она всегда стремилась к лучшей жизни, и предпочитала пабы с экзотическими темами таким, как «Герб» с его попыткой эксплуатировать любовь высшего среднего класса к нищете. Элиот прошла долгий путь с тех пор, как покинула родное гнездо — развалюшку в Гершеме. Она зарабатывает больше, чем отец, у неё квартира в Блумзбери, она общается с миллионерами благодаря статусу арт-звезды. Элиот чувствовала, что у неё есть право смотреть сверху вниз на ублюдков вокруг, которым вопреки преимуществам частного образования отчаянно не хватает социальных навыков, таких, например, как привычка регулярно мыться.

— Ну, так скажи мне, — говорил Джок Грэхем, — откуда это очарование Неоизмом?

— Пожалуй, — ответила Карен, — не считая денег и славы, мой основной интерес в искусстве заключается в процессе исторификации…

— Постой, — вмешался Грэхем, поднимая правую руку, — у меня плёнка кончилась. Сейчас переверну. Клёвая штука эти портативные диктофоны. Не представляю, как журналисты работали до того, как их выбросили на рынок. Ну вот, можно продолжать, я снова тебя спрашиваю, откуда эта одержимость Неоизмом?

— Что надо знать про Неоизм, — объяснила Элиот, — это диалектическое отношение ко всему от футуризма, дадаизма и сюрреализма через леттристов, ситуационистов и флуксус. Отсюда и антиинституционалистские традиции, и одновременно — демонстрация, каким образом такой дискурс до сих пор образует часть ядра серьёзной культуры. Неоизм завершил дело, начатое теми, кто примкнул к ранним проявлениям этой традиции, сводя её к единому, ограниченному фокусу. Что ещё сказать, Неоисты просто хотели историфицировать себя как значительное художественное течение. Не производя никаких мало-мальски ценных работ, и сосредоточившись исключительно на паблисити, Неоисты продемонстрировали механизмы, с помощью которых культурная индустрия наделяет объекты, личности и события ценностью.

— Ясно! — воскликнул Джок. — Так вот почему из твоих рук вышла исключительно сотня портретов людей, вовлечённых в то, что ты называешь Неоистской Революцией. Ты подразумеваешь, что у движения нет иного содержания, кроме примкнувших личностей!

— Именно! — сказала Карен. — И перемен в этих индивидуальностях по мере того, как делается и переделывается история. Вот почему каждая моя выставка — просто набор портретов Неоистов, сделанных в художественном стиле, который был в фаворе в тот месяц, когда я их делала!

— А ты не думаешь, что зашла в тупик? — спросил Грэхем. — В тот момент, когда стилем месяца стал твой?

— Это важнейшая часть процесса! — радостно объявила Элиот. — Я уже готовлю новую коллекцию — и она состоит исключительно из копий моих ранних работ. Оригиналы были проданы за гроши, а новые версии пойдут по неприличным ценам!

— Для тебя нет ничего святого! — провозгласил Джок. — Твоя работа вытаскивает на свет все противоречия творческой системы, организованной ради получения прибылей!

— Извините, — пролепетал волосатый дрочила, наклонившись от соседнего столика, — но я невольно подслушал ваш разговор. Я тоже художник и никак не могу изыскать возможность выставить свои работы. Может, вы дадите мне совет что делать?

— Ага, — проворковала Карен. — Подстриги волосы, прими ванну, купи нормальную одежду. И сразу обнаружишь, что владельцы галерей готовы оценить твои работы.

— Ну, это уж слишком! — взвился парень. — Моя девушка говорит, что я очень талантливый и не должен идти на уступки системе. С неё станется бросить меня, если я обрежу волосы. Господи, у меня и так с этой тёлкой полно проблем! Содержания, которое мне выдаёт отец, едва хватает, чтобы покупать этой суке наркотики! Только вчера её звал вернуться прежний парень, который барыжит герой!

— Пошёл нахуй, неудачник! — проревела Элиот, засветив парню в ухо.

Выходя из лифта на двадцать третьем этаже Фицджеральд-Хаус, Джонни Махач слышал могучий голос Марты Ривз, выводящий бессмертную классику Holland-Dozier-Holland[7] «Некуда Бежать». Вот он, «Мотаун»[8] в лучшем своём проявлении, размышлял Ходжес, отпирая входную дверь, когда поток звука едва не сбил его с ног. Марта и Vandellas[9] уделывали любой соул родом из Детройта. И какая железная была оппозиция в те славные дни середины шестидесятых!

Скинхед прошествовал в гостиную, где обнаружил не только «Рейдеров» в полном составе, но и Марию Уокер. Доктор была в центре внимания, и неудивительно, учитывая, что она привлекательная женщина, привыкшая внушать уважение пациентам из рабочего класса, проживающим на её участке.

— Привет, Джонни, — приветствовала Мария скинхеда. — Я пришла пораньше — а ты опоздал! Не то, чтобы я злилась, твои друзья неплохо меня развлекают. Они рассказывали, что ты думаешь, у докторов нет воображения, когда дело доходит до секса.

— Это не я так думаю, — рыкнул Ходжес. — Так говорят в последнем выпуске «Замочной Скважины».

— Иди сюда, я докажу тебе, что ты неправ, — ответила врач, стягивая юбку.

— Господи! — воскликнул Худой. — У нас намечается групповушка — или как?

— Никаких, блядь, групповушек! — громыхнул Джонни, стаскивая Худого с дивана и швыряя через всю комнату. — А теперь все вон из моей квартиры, пока я ещё держу себя в руках! Это ко всем относится, пошли, пошли, выметайтесь!