Грани - Илья Шумилов

засела, вросла в каждую часть Петиной души, попрекала, душила. С проявлением болезни — еще глубже. Попади он в детский дом — право было бы лучше, но зачем-то вцепился в него дед, не отпустил. Тогда еще умудрялся работать, хозяйство держал. Всю жизнь это были свиньи. Много их одно время было, сбывал. В рацион же их входила свинина на постоянной основе. Их выращивали — их и ели. Привыкли уже. Да и Пете деваться особо некуда было.

И все равно все могло бы быть так как нужно, не будь старик сам свиньей. Ни за что отыгрывался на ранимой невинной душонке. За свою жизнь, свои ошибки, за бесцельно прожитое.

Со своими мыслями, в очередной раз проводив закат, Петя вошел в дом. Ремонта он, наверное, никогда не видел: старые наполовину отваливающиеся обои, черный грибок по углам, дощатые полы с полуоблезшей краской, кое-какая дожившая советская мебель, окна с деревянными рамами. Удобства на улице, вода — в колонке. Из коммуникаций — свет и газ. В холодное время дом отапливался от печки с горелкой, но всегда плохо и неравномерно.

— Жрать иди, там готово, — прозвучал голос из зала, смешанный с разбирательствами измен из телевизора.

— Не хочу, — сухо ответил Петя.

— Не хочешь, как хочешь. Не собираюсь с тобой сюсюкаться.

— А я тебя и не прошу, и не просил никогда. Оставь меня в покое уже.

— Меня бы кто оставил в покое. Всю жизнь чьи-то задницы подтираю, мне уже восьмой десяток, мне хрен кто подотрет, — переходя на крик продолжал вещать старик из кресла.

— Идиот, — тихо ответил Петя и прошел в свою спальню.

Там у него все просто — кровать, письменный стол с выдвижными ящиками, обклеенный наклейками из пачек со жвачками, окно с занавеской, книжки.

Петя лег на кровать и погрузился в себя под бубнеж ведущего с «Первого» и фырчание деда. Идеальный для него досуг: под передачи центрального телевидения сам гниль источает и чужой с экрана подпитывается.

Мысли приходили разные. Сегодня снова вспомнил маму. Нет, не ту — наркоманку, ее он почти не знал. Его настоящая мама приносилась в голове цветными полароидными снимками, фрагментами, оборванными воспоминаниями: как целовала, как по голове гладила, как спать укладывала. Такую и помнил. Под незримые поглаживания такой иногда и засыпал.

Проснулся парень в начале седьмого. Дед встает где-то в восемь. До его пробуждения Петя успевает умыться и позавтракать, накормить свиней, уход за которыми теперь был исключительно его обязанностью. Их осталось двое: боров Харе и молодая свинка Кришна. Недавно было больше, остальных забили, теперь ждали поросят.

В это утро все было без нарушения устоявшегося графика. В начале десятого в окно постучалась почтальонка, принесла деду пенсию. К обеду Петя разогрел вчерашние макароны, позвал деда к столу, а сам отправился убирать хлев. Вместе они обычно не ели, потому что хорошего это никогда ничего не сулило — его мерзкий чавкающий вид терпеть было невыносимо.

Спустя минут десять уборки в хлев вошел дед.

— Ты сжег макароны, балбес, — прозвучало с самой калитки.

— Я выключил их вовремя. Вероятно, ты сам их вчера пережог, когда готовил.

— Ну конечно, я же маразмат, я же ничего уже не понимаю. Тварь ты неблагодарная! Я еле ноги перебираю и все ради чего? Чтобы на твою постную рожу любоваться изо дня в день?

— Я болею. Мне не до твоих склоков. Если тебе есть что сказать — говори, или не мешай мне убираться, — спокойно ответил Петя.

— Жрать нечего, вот что пришел. Забивай свинью, — дед сделал паузу, словно забыл что хотел сказать, — и не затыкай меня. Можно подумать я не болею.

— Она на сносях, кого я забью? Ты в своем уме? Давай купим мяса, пенсию же принесли.

— Ты на свою пенсию смотри, сволоченыш. Мне виднее что делать — мое хозяйство.

— Ах, ну раз это твое хозяйство, бери — и забивай, бери — и убирай, только отвали от меня.

Петя схватил в руки пистолет для убоя скота, подошел ближе и протянул его старику.

— Неблагодарный… Ох неблагодарный!

— А за что, за что мне быть благодарным? За твою ненависть ко всему? За что? За то, что живу у тебя? За то, что вечно попрекаем во всех грехах? Ты чего добиваешься, чего хочешь? Сколько можно уже ворчать? Разве я твою тщедушную жизнь испортил? Я тебе спокойно жить не даю? Ты меня оставил в качестве чего, груши для бритья? Я подыхаю, с каждым днем открываю глаза и чувствую, как же мне плохо. И плохо не от своих болячек. Мне плохо от тебя, от твоей моральной тирании. Ты на себя бы посмотрел. Почему от меня пол села шарахается, как от прокаженного — ты постарался. Что ты плел другим? — От плохой суки плохой щенок? Так вот ты ту суку породил, хренов моралист. Была бы возможность — давно бы ушел. Жить ты мне спокойно не давал, так дай мне спокойно сдохнуть тут.

— Сдохнешь, сдохнешь, — проворчал дед, — вот как мать твоя потаскушка и загнешься.

— Заткнись, — закричал Петя.

— Тащил эту мразь на своих плечах. Не дочь — а уродка. Терлась по углам, у каждого столба сношалась да ширялась.

— Заткнись! Замолчи! — звучал неистовый вой в трясучке.

— Тебя выродила, падонка, на мою седую голову, такую же скотину, подобную себе.

— Заткнись! Мразь! Закрой поганый рот!

Рука сама поднялась вверх. Рука сама приставила дуло пистолета ко лбу. Зажмурился. Спустил курок.

Когда открыл глаза, тело деда с отверстием в голове лежало посреди хлева, истекаемое тонкой струйкой алой крови прямо на дерьмо. От увиденного желудок парня вывернуло. В беспамятстве он вышел из хлева заперев за собой калитку.

Закрылся в доме.

Что теперь делать? Он метался по комнатам взад-вперед, он бился в трясучке. Счет времени был потерян, реальность плыла перед глазами. Спустя пару минут, а может и пару часов, он потерял сознание на засаленном ковре в зале.

Вокруг темно. Петя медленно поднялся с ковра. Голова трещала по швам, желудок выл, а зрение никак не позволяло