Похвала Глупости - Дезидерий Эразм Роттердамский

которое при чтении менее напоминает книгу, чем живого человека. Чтение такой книги доставляет всегда особенное наслаждение, и в этом в значительной степени разгадка необыкновенного успеха таких произведений, как «Похвала Глупости».

Господствующий тон сатиры Эразма – юмористический, а не саркастический. Смех Эразма проникнут по большей части благодушным юмором, часто тонкой иронией, почти никогда – бичующим сарказмом. «Я стремился, – говорит сам Эразм в своем письме к Томасу Мору, – более забавлять, чем бичевать; я вовсе не думал, по примеру Ювенала, выворачивать вверх дном клоаку человеческих гнусностей и гораздо более старался выставить напоказ смешное, чем отвратительное». Действительно, в сатирике проглядывает не негодующий моралист с наморщенным челом и пессимистическим взглядом на окружающее, а жизнерадостный гуманист, смотрящий на жизнь с оптимистическим благодушием и в отрицательных сторонах последней видящий скорее предлог для того, чтобы от души посмеяться и побалагурить, чем метать перуны и портить себе кровь.

По форме своей «Похвала Глупости» представляет пародию на панегирик – форма, пользовавшаяся большой популярностью в то время, на что есть намек в самом тексте сатиры (где говорится об «охотниках слагать панегирики в честь Бусиридов, Фаларидов, четырехдневных лихорадок, мух, лысин и тому подобных мерзостей»). Оригинальным является лишь то, что панегирик в данном случае произносится не от лица автора-оратора, а влагается в уста самой (олицетворенной) глупости. Эта форма автопанегирика придает, конечно, еще более живости и пикантности этой остроумной пародии.

Павел Ардашев

Письмо Эразма к Томасу Мору[1]

Во время моего последнего, недавнего переезда из Италии в Англию немало времени пришлось мне провести верхом на лошади. Чем убивать это долгое время пустой болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочитал размышлять время от времени о наших общих научных занятиях и вызывать в душе отрадные воспоминания об оставленных мной здесь столь же милых, сколь ученых друзьях. В числе их всего чаще вспоминал я тебя, мой дорогой Мор. Твой образ так живо воскресал передо мной, что иной раз мне казалось, будто я вижу тебя воочию, слушаю тебя и упиваюсь твоей беседой, слаще которой для меня нет ничего на свете. Эти размышления навели меня на мысль заняться каким-нибудь делом. Но каким? Обстановка была малопригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вот я остановился на мысли – сочинить шуточный панегирик Мории[2].

Какая это Паллада внушила тебе подобную мысль? – спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: ведь имя Morus настолько же близко подходит к имени Moria, насколько расходятся между собой обе обозначаемые этими именами вещи; а если у кого, то именно у тебя всего менее общего с Морией; это не мое личное мнение, это – мнение всего света. Кроме того, мне думалось, что такая шутка придется как нельзя более тебе по вкусу. Ведь и ты большой охотник до шуток этого рода – я разумею такие шутки, от которых не разит ни невежеством, ни пошлостью, – если только я не ошибаюсь в этом случае в оценке своего собственного произведения. Да и сам ведь ты не прочь взирать на человеческую жизнь с демокритовской усмешкой. Одаренный критическим и ясным умом, ты не можешь, конечно, не расходиться во многом с общепринятыми воззрениями; но в то же время в твоем характере столько благодушия и общительности, что ты можешь – и ты делаешь это с удовольствием – в любой момент приноровиться к умственному уровню любого человека. Поэтому ты не только примешь благосклонно эту мою литературную безделку как памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; тебе ее я посвящаю, и с этой минуты – она твоя, а не моя.

Найдутся, пожалуй, зоилы, которым некоторые мои шутки покажутся унижающими достоинство богословов, другие – несовместимыми с христианским смирением; они, пожалуй, поднимут вопль, что я воскрешаю древнюю комедию или какого-нибудь Лукиана[3], с его язвительными нападками на всех и на все. Но мне бы хотелось, чтобы люди, которых шокирует и низменность моего сюжета, и шутливый тон моего произведения, приняли во внимание, что в данном случае я лишь следую примеру многих великих писателей. Сколько столетий прошло с тех пор, что Гомер сочинил свою шутливую поэму о «Войне мышей и лягушек», Марон воспел комара и выеденное яйцо, Овидий – орех? Поликрат и его противник Исократ восхваляли Бусирида, Главкон – несправедливость, Фаворин – Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезий – лысину, Лукиан – муху и блоху. Сенека написал шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом. Лукиан с Апулеем написал «Осла», и еще кто-то, уж не знаю, написал завещание свиньи Хрю-Хрю – об этом, между прочим, упоминает св. Иероним.

Пусть мои критики, если угодно, воображают себе, что мне просто-напросто захотелось забавы ради поиграть в бирюльки или поездить верхом на палочке. В самом деле, если мы допускаем развлечения для людей всякого звания и состояния, то было бы верхом несправедливости отказать в подобном развлечении писателям и ученым, в особенности если они вносят в шутку долю серьезности и наводят на серьезные размышления; из иной подобной шутки читатель – если только он не совершенный оболтус – вынесет гораздо больше, чем из иного серьезного и архиученого рассуждения. И вот один восхваляет риторику или философию в речи, составленной из отовсюду нахватанных чужих фраз и мыслей; другой адресует хвалы какому-нибудь князю; третий сочиняет речь для возбуждения к войне против турок; тот занят предсказанием будущего, этот задается решением новых вопросов о козлиной шерсти[4]. Если нет ничего вздорнее, как вздорным образом трактовать серьезные вещи, то нет ничего забавнее, чем трактовать вздор так, чтобы казаться всего менее вздорным человеком. Не мне, конечно, судить о самом себе; но, во всяком случае, если не вводит меня в заблуждение самолюбие, моя похвала глупости не совсем глупа.

Что касается возможного упрека в излишней резкости моей сатиры, то я замечу, что мыслящие люди всегда широко пользовались правом безнаказанно осмеивать людей в их повседневной жизни, под единственным условием – чтобы вольность языка не переходила должных границ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши в наше время: они почти не выносят ничего, кроме льстивых титулов и высокопарных посвящений. Немало также в наше время людей с до того извращенным религиозным чувством, что они готовы скорее снести поношение имени Христа, чем самую безобидную шутку по адресу первосвященника[5] или князя, в особенности если при этом затронут интерес кошелька. Но если кто подвергает критическому анализу человеческую