Похвала Глупости - Дезидерий Эразм Роттердамский

что вы видите среди девочек, их зовут – одного Комос (разгул), другого Негретос-Юпнос (беспробудный сон). При помощи этой моей верной дружины я все на свете подчиняю своей власти, повелеваю самими императорами.

Глупость – альфа всех богов

Итак, вот мой род, мое воспитание, моя свита. Теперь, чтобы кому не показалось, что я без всякого основания присваиваю себе титул богини, – выслушайте, насторожив уши, сколькими благами обязаны мне и боги и люди и насколько обширно поле моего влияния. В самом деле, если правда, как кто-то написал, что быть богом – значит быть полезным людям, и если вполне заслуженно приобщены к сонму богов те, кто первым научил людей приготовлению вина, хлеба и тому подобным полезным вещам, – то почему бы мне, оделяющей всех всевозможными благами, не называться и не считаться альфой всех богов?[17]

Глупость – источник жизни. Супружество

Начать с самой жизни. Что ее слаще и драгоценнее? Кому, однако, как не мне, принадлежит главная роль в зачатии всякой жизни? Ведь не копье же дщери могучего родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производит и размножает род людской? Напротив, самому отцу богов и царю людей, одним мановением приводящему в трепет весь Олимп, приходится отложить в сторону свои перуны и сменить титанический вид, которым он по желанию наводит страх на богов, и, на манер заурядного лицедея, напялить на себя чужую личину, когда ему вздумается заняться – это излюбленное его занятие! – продолжением своего рода. Уж на что стоики[18] считают себя едва ли не богами. Но дайте мне тройного стоика или, если угодно, четверного, наконец – шестисотенного, а я скажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду – знак мудрости (впрочем, общий с козлами), – то, во всяком случае, расправить свои нахмуренные брови, разгладить морщины на челе, отложить в сторону свои нравственные правила и отдаться сладкому безумию. Словом, будь хоть размудрец, без меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцом. Почему бы не быть мне, по моему обычаю, еще откровеннее с вами? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо, эти слывущие приличными части тела, производят на свет богов и людей? Не выступает ли, напротив, в роли распространительницы рода человеческого та часть нашего тела, до того глупая, что даже назвать ее нельзя без смеха?.. И скажите на милость, ну какой мужчина согласился бы надеть на себя узду супружества, если бы он, по примеру знаменитых философов, взвесил предварительно все невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы к себе мужчину, если бы поразмыслила об опасностях и муках родов, о тяжком бремени воспитания? Стало быть, если жизнью вы обязаны супружеству, а супружеством обязаны моей наперснице Аное, то вы понимаете теперь, чем именно вы обязаны мне.

Далее, какая женщина, раз испытавшая муки родов, захотела бы снова повторить опыт, если бы другая из здесь присутствующих спутниц моих, богиня Лета, не вмешалась в дело? Вряд ли и сама Венера станет отрицать, что без нашего участия – не в обиду будь сказано Лукрецию – вся ее сила оказалась бы бездейственной и бесплодной. Ничему иному, как пьяной и смешной забаве, обязаны своим появлением на свет и хмурые философы, роль которых унаследовали в наше время так называемые монахи, и порфироносные цари, и благочестивые священнослужители, и трижды святейшие понтифики[19], наконец, и весь этот сонм поэтических божеств, до того многолюдный, что сам Олимп, как он ни просторен, едва вмещает всю эту толпу.

Глупость – источник всех радостей жизни

Но мало того, что мне обязаны как источнику и рассаднику жизни, – я берусь доказать вам, что все, что ни есть приятного в жизни, все это не что иное, как мой дар. В самом деле, что это за жизнь – если только можно ее назвать жизнью, – если у нее отнять удовольствия? Вы рукоплещете. Ну конечно, я и заранее знала, что вы не настолько умны, или, лучше сказать, не настолько глупы, или нет – не настолько умны, чтобы согласиться на такую жизнь. Уж на что стоики, а и те ведь не чураются удовольствий, как бы старательно ни скрывали они это. На людях они, правда, на чем свет стоит бранят удовольствия; это и понятно: они хотят отбить к ним аппетит у других, для того чтобы самим привольнее было ими пользоваться. Но пусть скажут мне они, ради Зевса, что же останется в жизни, кроме сплошной скуки, тоски, мрака, тягости, бессмыслицы, наконец, если не примешать к ней известную долю удовольствий, другими словами, если не сдобрить ее глупостью? Мне достаточно было бы сослаться на авторитет столь восхваляемого Софокла, которому мы обязаны этим прекрасным и лестным для нас изречением: «Не размышлять ни о чем – вот рецепт счастливой жизни». Но я все-таки попытаюсь рассмотреть вопрос более обстоятельно.

Детство

Начать с того, что – кому это неизвестно? – детство есть, вне всякого сравнения, самый веселый и приятный возраст в жизни человека. Чем же, однако, мы особенно восхищаемся в детях? Что привлекает к ним наши поцелуи, наши объятия, наши ласки?

Даже неприятель и тот не отказывает в помощи этому возрасту. В чем же разгадка этой обаятельности детского возраста, как не в той чарующей прелести глупости, которою предусмотрительно наделила его благоразумная природа, для того чтобы вызываемым ею удовольствием вознаградить и облегчить труды учителей и воспитателей и вместе – возбудить в них ласковое и любовное отношение к своим питомцам?

Юность. Зрелый возраст. Старость

Детство сменяется юностью. Кому она не мила, кто ее не холит, кто не лелеет, кто не протягивает ей свою дружелюбную руку? В чем же, скажите, это очарование юности? Да в чем, как не во мне? Чем меньше кто умничает, по моей милости, тем менее он смотрит букой. Пусть меня назовут лгуньей, если не правда, что по мере того, как человек мужает и вместе с воспитанием и жизненным опытом приобретает умственную зрелость, он постепенно утрачивает юношескую свежесть, живость, бодрость и красоту. И чем более человек удаляется от меня, тем менее он живет, пока не настанет наконец тяжкая старость, которая и другим и себе самой в тягость. Старость! Да разве вынес бы ее кто из смертных, если бы, из жалости к несчастным, я не явилась к ним на помощь? Как у поэтов боги являются на помощь погибающим, приняв чей-нибудь чужой образ, так и я снова, по мере возможности, возвращаю в состояние