Карл Маркс на нижнем складе - Виктор Ротов

Гуля слегка смутилась. И вдруг выпалила:

— Жена.

Сестричка еще больше округлила свои красивые глаза.

— Так жена только что прошла к нему!..

— Я знаю, — сказала Гуля, оправившись от первого смущения.

Сестричка панически уронила глаза. Потрогала вспыхнувший жаром лоб свой.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, я не ошибаюсь. У него сейчас бывшая жена…

Сестричка вроде как даже обрадовалась. Шоковое состояние ее сменилось облегчением. — фу — у! Вы знаете?.. Я как‑то растерялась даже. А ведь верно, может быть, и так. Чего это я? — Она помолчала, поколебалась. — И все‑таки, наверно, вам следует подождать, когда она, та, выйдет от него. А? — Она сомневалась в том, что предлагает.

Но Гуля спокойно согласилась:

— Вы абсолютно правы. Я не намерена врываться.

Сестричка села за свой маленький столик и через плечо взглянула на дверь палаты, в которой, очевидно, лежал Петр. И в это время дверь отворилась, в коридор вышла Ольга в накинутом на плечи белом халате. Она удивленно уставилась на Гулю, медленно подошла к сестричке, напряженно соображая, как ей себя повести; передала халат, постояла, глядя в упор на Гулю, процедила сквозь зубы: «Ну — ну». И пошла к выходу. Сестричка подняла глаза на Гулю.

— Пожалуйста…

Гуля взяла зачем‑то Ляльку на руки. Сестричка набросила ей на плечи халат и отошла к окну. Потом догнала их, предупредительно распахнула перед ними дверь в палату.

Петр увидел их и от приятной неожиданности попытался даже привстать.

— Вот это да — а-а! — вырвалось у него. — Не ожидал.

— Почему? — удивилась Гуля и спустила с рук Ляльку; пододвинула ближе к кровати второй стул, усадила сначала Ляльку, украдкой присматриваясь к Петру — он сильно изменился: нос у него заострился, глаза ввалились, — потом села сама. — Да! Это тебе, — протянула она мандарины в целлофановом кульке. — Больше ничего такого нет на рынке.

Петр принял гостинец, поблагодарил и положил мандарины на тумбочку рядом с краснобокими крупными яблоками.

— А я яблока хочу, — сказала Лялька, проследив за тем, что сделал Петр и увидев яблоки на тумбочке.

— Тихо, ты, глупышка! — одернула ее Гуля. — Это дяде Пете принесли. Он больной.

— Ты больной? — съерзнула со стула Лялька и вплотную подошла к кровати. Петр, подавая ей самое большое яблоко, отшутился:

— Немного. — И смущенно взглянул на Гулю. Она сначала не поняла его смущения, но, проследив за его взглядом, догадалась: он смущается пустоты под одеялом там, где должна быть вторая нога. — Понимаешь, — начал было он объяснять.

— Знаю, — опередила его Гуля. — Ничего. Я все равно люблю тебя. Скорей выздоравливай. Из больницы забирать буду тебя я. К себе…

Петр ошеломленно откинулся на подушке. Отвернулся к стене, долго молчал. Молчала и Гуля, ждала, что он скажет.

— Безногого? — повернулся Петр. В глаза его метнулось хмурое несогласие. — Зачем я тебе? Мне другая роль уготована. Олька сказала: «Теперь мой черед гулять. А тебе дома сидеть».

— Шкура она — твоя Олька! — без особой злости в голосе, но резко сказала Гуля. — Я примерно поняла ее. Вырядилась! Не к мужу в больницу, а на свидание. На поглядки — вот какая я, берите меня!..

— А я, ты знаешь, — посветлел взглядом Петр, — глянул на нее такую и… — Он помял губы, загоняя в себя готовую сорваться с губ жалость, — прямо‑таки ужаснулся про себя по — хорошему, какая она у меня красивая. Конечно, она не будет возле меня сиделкой…

— «По — хорошему»! — передразнила его Гуля. И вдруг выпалила: — А я буду возле тебя сидеть! Я тоже куплю себе белый костюм почище Ольгиного. И ты увидишь!. на глазах у нее блеснули слезы

— Прости, — он протянул руку, дотронулся до ее руки, понимая причину негодования Гули. — Пусть она красивая. Зато ты сердцу милая. Но дело не в этом. Дело в том, что я не знаю, как мне теперь жить.

— Ты скажи, ты меня любишь? Больше ничего от тебя не надо. Любишь? Или просто развлекся?

Петр вдруг понял, что наступил момент, когда решается его, их судьба. И что в его жизни может произойти серьезный поворот. Что судьба на этот раз, кажется, благоволит к нему. Но имеет ли он право пользоваться самоотверженностью Гули?

— Ты знаешь? Откровенно говоря, ты меня крепко обрадовала. Если ты серьезно, от души, от всего сердца… Ну, если в самом деле… любишь, — он запнулся на этом слове. Поотвык он от этого слова в последние годы. Забыл уже когда и говорил его Ольге. Она стала как‑то странно воспринимать его нежности. С усмешечкой, с намеками, мол, как можно? Какая там любовь после всего, что было? А было, конечно, всякое. И ссорились, и обзывали друг друга, и вспоминали друг другу старое. Он не раз вспоминал ей первого дружка, которого она неосторожно поставила ему в пример. Мол, вышла бы за Владимира, была бы счастлива. А то… Шофер какой‑то! А тот был инженер. Теперь — директор завода. А он в отместку возьми и адресуй ее к нему, когда она прильнула к нему с лаской… И еще было кое‑что. Стыдно вспомнить. Действительно, после всего того слово «любовь» как‑то уже и не к месту. Но все равно — жизнь есть жизнь. Еще не так и стары, чтоб совсем забросить его, не порадовать им друг друга. Однако так: слово «любовь» вышло у них из употребления. И вот оно воскресло! Неужели так может быть? Неужели это случилось?

Петр тайком покосился на Гулю. Узкое миловидное лицо, большие грустные глаза. Она тоже о чем‑то думает сейчас. Наверно, переживает. Наверно, думает, что он не любит ее. «А ведь люблю! Потому что мысли только о ней. Потому что ничего и никого не желал бы, только ^е. Лицо ее прекрасно. Сердце доброе, ласковое, верное. И дорожит она простым человеческим счастьем»…

— Ты не ответил на мой вопрос, — прервала она затя нувшееся молчание. Он поднял на нее глаза, не понимая, о чем она. — Любишь ты меня, или мне показалось?..

Надо было отвечать. Надо было говорить правду. И надо говорить так, чтоб она поверила раз и навсегда. Она сейчас слушает его сердцем. Он перед ней как на духу, почти как на плахе. Сейчас или голова с плеч, или любовь и счастье. Сейчас он привяжет ее навсегда, или должен оттолкнуть безвозвратно. Первого он жаждет, а имеет ли право на второе?

— Наверно, люблю, потому что думаю только о тебе…

Гуля сползла со стула, встала на колени перед ним и положила голову ему на грудь. Легкую, почти невесомую. Он гладил ее, чувствуя как навертываются слезы благодарности. И тут подлетела к ним Лялька, игравшая с куклой на подоконнике. Оттолкнула мать и стала гладить Петра по голове.

— Ты не плачь! Не плачь! Я тебя пущу к маме спать. Сама буду на другой кроватке!..

Нижний склад Октябрьского леспромхоза находился километрах в двух от поселка, в небольшой, уютной долине, окруженной горами. У асфальтированной трассы, что вьется между горами до самого Туапсе. И у железной дороги, от которой отходит ур к нижнему складу. Очень удобно вывозить отсюда лесопродукцию. Ее вывозят вагонами, автомобильным и гужевым транспортом. И просто выносят на плечах.

Как и все нижние склады лесной промышленности, он не блистал особой ухоженностью и порядком. Здесь, как и везде, царила вопиющая бесхозяйственность. Та самая нарочитая бесхозяйственность, которая служит надежной ширмой для безудержного воровства. Горы всяких неликвидов, великолепного, но уже «задохнувшегося» бука, всевозможных откомлевок и обрезков, из которых добрый хозяин извлек бы кучу денег. Завалы дымящихся опилок, щепы, коры. В основном дубовой коры, которой так не хватает стране для производства лечебных препаратов. Старые, престарые разделочные площадки, оснащенные допотопными цепными транспортерами, от скрежета которых, когда идет разделка хлыстов и сортировка сортиментов, цепенеет душа и вянут уши. Невероятные ухабы на подъездных путях. И пещерных времен приспособления для разгрузки хлыстов: две наклонные «стрелы» и два стальных каната, которые подводятся под воз. Трактором, или лебедкой, канаты натягиваются, и воз хлыстов соскальзывает на разделочную площадку. Обратный ход стальным канатам обеспечивает огромное, в два обхвата, бревно — оттяжка. Глядя на эту «муханизацию», как здесь говорят рабочие, невольно вспоминаются картинки из истории пятого класса, где рассказывается о древнем рабовладельческом строе. Кажется, сама древняя история вышагнула со страниц учебника в нашу социалистическую действительность. И додумался же кто‑то назвать леспромхоз Октябрьским! Поистине руководящим острякам не откажешь в чувстве юмора. Не этим ли звонким словом лучше всего отпугивать ворчунов и всяких там любителей — блюстителей порядка. Мол, ты чего? Разве может предприятие с таким названием слыть плохим? Разве могут на нем работать воры? Ведь Октябрьский же! Октябрьский — значит, Советский, а раз Советский — значит хороший. А раз хороший — значит, о каких — таких непорядках может идти речь? А если есть такие, которые недовольны порядками, — надо посмотреть их лояльность к Советской власти. Поэтому потише и поосторожней с критикой. А то, что это уже давно не предприятие, а зубная боль народная, тащиловка — это ничего. Главное, что Советское, лояльное. С именем Октября. Сколько у нас колхозов имени Ленина, которые со дня их сотворения не выполняют планов, и колхозники их не знают, что такое нормальная человеческая жизнь; а сколько разных предприятий и организаций, носящих имя Октября, на которых работают тысячи, миллионы людей за нищенскую зарплату, и начальство которых давно уже просится за решетку с пожизненным сроком заключения? Кто об этом задумывается? Кто прекратит издевательство, глумление над святыми символами? А может, эти символы ложные? В чем дело? Почему в стране царит всепожирающий цинизм? Безнравственность, безнаказанный грабеж трудового человека, повальная бездуховность? Что это? Распущенность отлученных от веры людей? Несостоятельность властей, осознанная безысходность общества? Потребительский маразм? Мы не верим друг другу, подозреваем друг друга. Подозреваем и тут же делаем все, чтоб еще больше не верить и подозревать.