Дуэли Лермонтова. Дуэльный кодекс де Шатовильяра - Виктор Злобин

Не менее знаменитым был в то время грот Дианы, построенный зодчим Джузеппе Бернардацци в 1831 году в честь экспедиции генерала Г. А. Емануеля к подножию Эльбруса, результатом которой стало первое официально зарегистрированное восхождение человека на Эльбрус.

Грот Дианы связан с именем Лермонтова, который не раз там бывал. За неделю до дуэли, 8 июля 1841 года, Лермонтов с друзьями устроил перед гротом бал, который впоследствии многие вспоминали. Грот был украшен коврами, цветными фонариками. Площадку для танцев перед гротом покрыли досками, грот убрали цветами, коврами, фонариками, а гостей звали, по обыкновению, с бульвара. Военный оркестр располагался над гротом.

История этого праздника в значительной степени характеризует Лермонтова.

По словам Н. П. Раевского, обычно распорядителем на праздниках был генерал князь Владимир Сергеевич Голицын. В этот раз Голицын предложил устроить бал в Ботаническом саду. Как пишет Раевский, «Лермонтов заметил, что не всем это удобно, что казенный сад далеко за городом и что затруднительно будет препроводить дам, усталых после танцев, позднею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек в городе было три-четыре, а свои экипажи у кого были? Так не на повозках же тащить?

Грот М. Ю. Лермонтова в Пятигорске

– Так здешних дикарей учить надо! – сказал князь.

Лермонтов ничего ему не возразил, но этот отзыв князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись домой, он сказал нам:

– Господа! На что нам непременно главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас, – и не надо. Мы и без него сумеем справиться.

Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну; а тут словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким рвением, что праздник вышел – прелесть».

Многие памятники архитектуры Пятигорска того времени связаны с именем архитектора Бернардацци.

К такому памятнику, созданному под надзором Джованни Бернардацци, помимо указанных Лермонтовского грота и грота Дианы, относится беседка «Эолова арфа» (1831), являющаяся в настоящее время символом Пятигорска.

Об Эоловой арфе есть строки в повести М. Ю. Лермонтова «Княжна Мери»: «На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльбрус…»

Еще одним памятником того времени является уникальный Большой провал с подземным озером, который также посещал Лермонтов.

Беседка «Эолова арфа» в Пятигорске

В 1837 году по идее и на средства того же богатого князя В. С. Голицына, которого знал Лермонтов, упомянутый Джузеппе Бернардацци и его брат соорудили над Провалом деревянный помост. С него при помощи блоков на канате опускалась и поднималась кабина с прикрепленным креслом для желающих осмотреть изнутри пропасть глубиной 27 метров. Князь просил местные власти разрешить братьям Бернардацци брать плату с желающих осмотреть Провал или спуститься в него. За вход на помост следовало брать плату по 25 копеек с человека, а за спуск – по 1 рублю[8]. Идея «великого комбинатора» Остапа Бендера по продаже билетов в Провал оказалась не нова. Однако начальство не одобрило ходатайство князя Голицына, выразив сомнения в безопасности, и впоследствии помост над Провалом по приказу пятигорского коменданта В. И. Ильяшенкова был снят.

Голицынский провал

О днях, проведенных Лермонтовым в Пятигорске перед дуэлью, П. К. Мартьянов со слов В. И. Чиляева пишет:

«Образ жизни Лермонтова в Пятигорске был самый обыкновенный и простой. Ничто не напоминало в нем поэта, а скорее помещика-офицера с солидною для кавказца обстановкой.

Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и жили дружно. Заведовал хозяйством, людьми и лошадьми Столыпин. В домике, который они занимали, комнаты, выходящие окнами на двор, назывались столыпинской половиной, а выходящие в сад – лермонтовской. Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете. Работал он при открытом окне, под которым стояло черешневое дерево, сплошь осыпанное в тот год черешнями, так что, работая, он машинально протягивал руку, срывал черешни и лакомился ими. Спал Лермонтов на кровати, стоявшей до 1870 года в кабинете, и на ней положен, когда привезли тело его с места поединка…

Хозяйство его велось представительно! На конюшне он держал двух собственных верховых лошадей. (Красавца скакуна серого Черкеса он купил тотчас по приезде в Пятигорск.)

Штат прислуги его состоял из привезенных с собой из Петербурга четырех человек, из коих двое было крепостных: один камердинер, бывший дядька его, старик Иван Соколов, и конюх Иван Вертюков, и двое наемных – помощник камердинера гуриец Христофор Саникидзе и повар, имя которого не сохранилось.

Дом его был открыт для друзей и знакомых, и, если кто к нему обращался с просьбою о помощи или одолжении, никогда и никому не отказывал, стараясь сделать все, что только мог.

Вставал он неодинаково, иногда рано, иногда спал часов до девяти и даже более. Но это случалось редко. В первом случае тотчас, как встанет, уходил пить воды или брать ванны и после пил чай, во втором же – прямо с постели садился за чай, а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать и почти всегда в обществе друзей-приятелей. Поесть любил хорошо, но стол был не роскошный, а русский, простой. На обед готовилось четыре-пять блюд, по заказу Столыпина, мороженое же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды или фрукты подавались каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Обедало постоянно четыре-пять, а иногда и более приглашенных или случайно приходивших знакомых, преимущественно офицеров. После обеда пили кофе, курили и балагурили на балкончике, а некоторые спускались в сад полежать на траве, в тени акаций и сирени. Около шести часов подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты…

Иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частию вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какою-то необузданностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни. Но при этом им руководила не одна только любительская страсть к езде – он хотел выработать из себя лихого наездника-джигита, в чем неоспоримо и преуспел, так как все товарищи его, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые, по тогдашнему времени, качества бесстрашного, лихого и неутомимого ездока-джигита. Знакомые дамы приходили в восторг от его удали и неустрашимости, когда он, сопровождая их на прогулках и в кавалькадах, показывал им «высшую школу» наездничества, а верзилинские «грации» не раз даже рукоплескали, когда он, проезжая мимо, перед их окнами ставил на дыбы своего Черкеса и заставлял его чуть не плясать лезгинку».

Н. Ярошенко. Пятигорск

Бывший слуга Лермонтова, Христофор Саникидзе, упоминал, что Михаил Юрьевич был человек весьма веселого нрава, хотя в то же время не любил много говорить, а любил более слушать то, что говорят другие. Иногда им овладевала задумчивость, и тогда он не любил, чтобы его беспокоили, и не любил, если в это время заходили к нему товарищи. С прислугой был необыкновенно добр, ласков и снисходителен, а старого камердинера своего любил как родного и даже снисходительно выслушивал его советы. Саникидзе также рассказывал, что Лермонтов умел играть на флейте и забавлялся этой игрой изредка; что характер у него был добрый, но вспыльчивый. Обыкновенным времяпрепровождением у него было ходить по комнате из угла в угол и курить трубку с длинным чубуком. Писал он более по ночам или рано утром, но писал и урывками днем, присядет к столу, попишет и уйдет. Писал он всегда в кабинете, но писал, случалось, и за чаем на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек.

О Лермонтове в Пятигорске Н. П. Раевский вспоминал: «Любили мы его все. У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда… Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел. С людьми же простыми и искренними и сам был прост и ласков. Над всеми нами он командир был. Всех окрестил по-своему, а его никто даже и не подумал назвать иначе, чем как по имени. Он хотя нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпиным. Обычной нашей компанией было, кроме нас, вместе живущих, еще несколько человек, между прочим, Манзей, Л. С. Пушкин, Безобразов и др. (живущих в домах Чиляева и Верзилиных: кн. А. И. Васильчиков, кн. С. В. Трубецкой, Н. С. Мартынов, М. П. Глебов, Н. П. Раевский и А. К. Зельмиц)»[9].