Юрьев день - Геомар Куликов

У Треньки остатки сна словно рукой сняло.

- Ты как же?

- Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.

- Худо... - протянул Тренька.

- Чего хорошего! Так помни, о чем говорено, - уже в дверях сказал Митька. - Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведешь.

Остался Тренька один.

На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.

Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.

Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок - с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.

С тушеным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.

Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмел. Вот и все дела.

Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.

Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.

Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.

Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.

Вовсе стемнело, когда послышался отдаленный собачий лай и конский топот.

Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы - ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:

- У-у-у, чтоб тебя! - И себя выругал: - Экий недогадливый! Поди Федор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.

Поспешно в печь полез. Красный уголек нашел. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднес тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок желтого пламени. Тренька горящий завиток - к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.

Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.

Тут же спохватился:

- А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? Потому, поколебавшись - понимал: от Федора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, - отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.

Сделавши теперь все как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил:

не услышит ли чего.

И услышал.

Ларька за стеной от хохота закатывается:

- С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился - умным не помрет!

Обмер Тренька. Вот она, беда-то!

- Митька! - что было сил закричал Тренька, едва Федор Богданович ступил в избу. - Митька где?!

Глянь - за спиной Федора Богдановича старший брат.

- Живой?! - кинулся.

Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь.

- Ларька? - в страхе и негодовании воскликнул Тренька.

Ничего не ответил Митька. А Федор Богданович:

- Помолчал бы, Терентий.

Насупился Тренька.

- Я ужин согрел, - сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился.

- Молодец, - похвалил, хоть и не весело, Федор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное.

Засуетился, ободренный добрым словом, Тренька. Разом все на столе собрал для Федора Богдановича и Митьки.

- Л сам что? - спросил старший борзятник.

- Я, - Тренька глаза отвел, - вас не дождавшись, поужинал.

Федор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке:

- Поешь, Димитрий.

Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой.

Возвысил голос Федор Богданович, что случалось с ним очень редко:

- Кому сказано!

Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял.

Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла.

Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Федор Богданович, что Митька. "Ладно, - решил, - - подожду малость". И спохватился: Фодор Богданович с Митькой - худо ли, хорошо - ужинают. А Ласка с Бураном как?

Поерзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:

- Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном.

Набегались, поди, тоже есть хотят.

Разом опустили ложки Федор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямехонько в пятки.

Проглотил слюну Тренька:

- Немного оставил, самую малость... - и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обернут был, чтобы не остыл, развернул. Вот...

У Федора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.

Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.

- Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил...

К борзятникову сапогу прильнул:

- Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!

- Встань, Тереня, с полу, - приказал Федор Богданович.

Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.

Федор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слезы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.

- Вот что, парень, - продолжал Федор Богданович, - ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. - И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: - Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более - ни Ласки, ни Бурана...

Остолбенел Тренька.

А Федор Богданович:

- Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то еще не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.

- Смеешься... - не поверил Тренька. - Разве можно человека на собаку сменять?

Однако по лицу Федора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.

- Неужто такой закон есть? - растерялся.

- У князя и Рытова закон, что дышло - куда повернули, туда и вышло, хмуро заметил Федор Богданович. - Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час - домой. Обо всем скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шел. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.

Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слезы рукавом утирая, пустился бегом домой.

Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:

- Будет пустое молоть!

Дед белее бороды сделался:

- Не путаешь ли чего?

- Все как есть... - помотал головой Тренька.

Засуетился дед. Одежку принялся надевать - в рукава не попадает.

- Может, мне с тобой? - встревожилась бабушка.

Дед от нее, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:

- Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.

И, велев ждать его, ушел в ночь, почитай, уже черную.

- Что же теперь будет? - растерянно спросил отец.

Бабушка за одежку взялась.

- Не годится так, - молвила. - Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.

Глава 7

"МЫ ЛЮДИ ВОЛЬНЫЕ..."

Деда привезли к вечеру.

По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямехонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком - глаза закрыты, борода в небо смотрит.

Жутко сделалось Треньке:

- Неужто помер?

- Живой, только слабый очень... - Бабушка поправила неподвижную дедову руку.

Кроме нее, возле телеги - отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. "Должно, рытовский", сообразил Тренька.

Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.

Бабушка распорядилась:

- Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. - И с поклоном к мужику чужому: - Откушай, батюшка, чем богаты.

Тот отказываться не стал:

- Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдется.

Сначала не клеился разговор. Выпили винца - языки развязались.

Похрустывая соленым огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:

- Звать как? Кем у господина своего служишь?

- Холоп я Ивана Матвеевича старинный и приказчик его, - степенно отвечал гость. - А зовут Трофимом.

- Однако, - прищурился дядька Никола. - С чего бы Ивану Матвеевичу посылать со стариком безвестным, князем наказанным, своего приказчика?

Бабушка сдвинула брови:

- Слышь, Николка, трезв вроде, а с гостем речь ведешь грубую.

- Хитрит наш гостюшка, - продолжал дядька Никола. - Не из жалости велел ему Рытов деда привезти. Тому другая причина есть.