Юность Куинджи - Виктор Шутов

В середине девятнадцатого века Мариуполь, или в произношении проезжих чумаков — Марнополе, стал обзаводиться табачными фабриками, кожевенными, войлочными, черепичными и кирпичными заводами, добротными жилыми домами.

На Базарной площади, откуда шел пологий спуск к морю, решили возвести церковь. Подряд на ее строительство взял предприимчивый мещанин Чабаненко.

К нему как‑то пришел Спиридон Еменджи.

— Сидор Никифорович, возьми в наймы братишку, — попросил он.

— Сколько ему?

— Одиннадцатый пошел.

— Тю, сдурел! — недовольно произнес Чабаненко.

— Он умеет вести счет и пишет. К учителю Гарандже ходил.

— С этого бы и начинал. Грамотей, значит. Как его?

— Архип…

— Ладно. Присылай, не обижу.

На другой день Спиридон привел брата к подрядчику. Тот подошел к Архипу, положил на курчавую голову широкую куцепалую ладонь, неожиданно сдавил череп и повернул мальчика.

— Крепкий хлопчина, — сказал, ухмыльнувшись, Чабаненко. — Костистый… Будет конторским у меня. Записывать матерьял.

— Да поможет тебе бог, Сидор Никифорович, — заговорил Спиридон, — Архипка старательный…

— Ладно, — перебил Чабаненко. — Сам увижу.

На строительстве церкви в рабочих руках недостатка не было, к подрядчику шли плотники, печники, каменщики: из предместий — греки, из дальних сел — украинцы, даже были люди со Смоленщины и Орловщины. Одним Чабаненко отказывал, других нанимал. Архип сразу не мог понять, почему хозяин берет не всех. А потом заметил: у кого одежда поцелее и на ногах башмаки кожаные — с теми вел переговоры.

На работу Архипа будили с третьими петухами. Пока он бежал из Карасевки через широченный овраг в город, солнце успевало подняться из‑за моря. Его низкие золотистые лучи заглядывали в окна мещан, просвечивали притихшие на зорьке фруктовые сады, ложились под ноги мальчишке. Эх, если бы иметь краску и бумагу! Нарисовал бы все это: голубую с искрящейся дорожкой морскую гладь, глазастое солнце, хатки на кручах…

Возле привезенных кирпичей Архип увидел Чабаненко и троих светлобородых, подстриженных «под горшок» незнакомцев. Через плечи у них перекинуты широкие ремни, на которых висят тяжелые, старые, выпачканные в краску ящики. Архип остановился невдалеке. Один из мужиков, старик невысокого роста, с прищуренными глазами, произносил слова как‑то непривычно звучащие для мальчишки, будто они были круглыми.

— Мы‑то из Палеха… Можем роспись храму божьему того… Ишо по отделности… Возьмем иконостас, али алтарь какой… Можно ишо иконы… Энто мои помощники, — сказал он.

Из‑за спины вышли напарники. Низко поклонились и картузами, что держали в руках, коснулись земли. Старик продолжил:

— В Суздали храмы обновляли… По этому делу в Киеве тожить того… Можем поладить с вашей милостью. Краски и лаки имеются. С собою, значится, — он погладил картузом ящик, — А доски с божьей помощью тута найдем, заготовим. А чего — и в Катеринославе достанем.

У Архипа загорелись глаза. «У них есть краски, — подумал он. — Попрошу». Решил, что непременно подружится с мастерами, будет приходить к ним, как только начнется роспись храма…

Чабаненко положил несколько кирпичей друг на дружку и сел на них, широко расставив короткие ноги в хромовых блестящих сапогах. На дворе был июль, но подрядчик не изменял своей привычке ходить в сапогах и в синем жилете, надетом поверх белой полотняной сорочки с закатанными рукавами.

Он почесал жирный подбородок, переходивший в короткую шею, лениво зевнул и перекрестил рот. Заговорил дискантом, никак не соответствовавшим его тучной фигуре:

— Сами видите — храм еще возводится. На целый сезон работы, — поднял к небу карие глаза под густыми сросшимися бровями, выгоревшими на солнце. Продолжил снова: — А там сезон на отделку потребуется, — он замолчал, потом оживился. — А палешане работали у меня.

Без вас мне — никуда. Только приходите через два сезона. Договоримся. За хорошее дело я плачу должно… Вот повидаюсь с екатеринославским архиереем, обговорю все. Без него нельзя. Он был на закладке храма божьего. Предупреждал: сам укажет, какие иконописные работы вести. Так‑то, братцы.

Чабаненко говорил спокойно, однако Архипу казалось, что он кричит писклявым голосом и каждым словом бьет его по щекам. Они стали горячими–горячими. Снова не будет у него красок, не будет тех, кто умеет рисовать и у кого он так надеялся поучиться.

Палешане молча надели картузы и, обходя сваленный в кучу кирпич, направились в сторону моря. Чабаненко долго смотрел им вслед, а потом, словно опомнившись, крикнул:

— Эй, Архипка, где ты?

Мальчик вышел из‑за кирпичей и остановился напротив подрядчика. Тот приказал:

— В сарае, в шкафу, возьми конторскую книгу. Вон, видишь, подводы с кирпичом идут. — Он вскинул куцую руку и толстым пальцем показал на крайний дом дальней улицы. Из‑за него выезжали тяжело нагруженные подводы, — Записывай внимательно, сколько кирпича привезут. И красиво чтоб… Давай!

Архип кинулся бегом в сарай — подсобное помещение для рабочих. В нем они прятались от дождя, обедали. Здесь же стоял стол подрядчика и небольшой шкаф. В пристройке к сараю находилась кухня, где трапезничал один Чабаненко и куда разрешалось входить лишь Архипу.

Вскоре шесть подвод въехали на строительную площадку. Взмыленные лошади сердито фыркали, мотали хвостами, отбиваясь от назойливых оводов и слепней. Возчики собрались возле первой подводы. Двое опустились на землю, вытащили тряпичные кисеты и свернули цигарки.

Архип вышел из сарая, к нему направился тощий мужик с длинными жилистыми руками, висевшими вдоль туловища, как плети. Заговорил хриплым голосом:

— Принимайте кирпичи… Следом еще везут. Поспешайте, молодец.

Он обращался к мальчику почтительно, будто видел в нем своего хозяина. А может, из‑за уважения к его грамотности, которую мужики считали непостижимой премудростью, доступной лишь панам, хозяевам да избранным.

Кирпичи сгружали артельно и поочередно с каждой подводы, складывали их в ровные штабеля, потому Архипу легко было считать. Не успели справиться с первой партией, как подоспела вторая, за ней третья… Возили кирпичи до полудня.

Солнце, стоявшее неподвижно в зените, нещадно жгло головы, плечи, спины. Уставшие возчики отогнали подводы за сарай, выпрягли лошадей, надели им на морды мешки с овсом. Принялись за еду и сами. У голодного Архипа засосало в желудке. Он пошел к кухарке, рыхлой, безбровой, средних лет гречанке. Она налила в глиняную чашку борща, дала кусок хлеба и куда‑то ушла. Подросток быстро справился с обедом, отодвинул от себя чашку, положил на стол руки и лег на них щекой. Прищурил веки, и тут же перед ним встали три палешанина. Обида вновь подкралась к сердцу — нет у него ни красок, ни бумаги, ни учителя. Он открыл глаза, и его взгляд выхватил белую стенку печи. Чуть сощурясь, Архип представил на ней свою Карасевку, увиденную со стороны речки Кальчик.

Вскочив со скамьи, он подошел к ящику, стоявшему у топки, порылся в нем и нашел несколько древесных угольков…

Церковный староста Бибелли застал его присевшим на корточки и увлеченно рисующим на стене. У самого моря на круче стояли хатенки, на берегу рыбаки тянули сети.

— Отрок! — взвизгнул за спиной мальчика староста. — Что я зрю?

От неожиданности Архип сел на пол, повернул измазанное лицо к Бибелли. Тот, глядя на немудреный рисунок, хихикнул и заговорил снова:

— Готовишься писать образа в новом храме?

Архип встал, вытер о засаленные штаны руки, запинаясь, ответил:

— Эт‑то, не смогу нарисовать. Если бы кто показал.

Бибелли расхохотался, широко открыв рот с прогнившими зубами.

— Эшек йемимги оту йесе, баши агырыр[7]. — сказал он по–гречески.

Архип насупился, сжал кулаки. Хотел выкрикнуть: «Сам ты осел!», но староста опередил его и спросил:

— А где твой хозяин?

— На лесах, — сердито ответил мальчик.

— Я его тут подожду, — проговорил Бибелли, зевая.

Он был обут в яловые сапоги, смазанные дегтем, под серой жилеткой выглядывала пестрядная грязная рубаха. Сел за стол, облокотился и сразу, разморенный зноем, заснул.

Архип долго и с неприязнью смотрел на его обрюзгшее лицо, жидкую бороденку пепельного цвета, тонкие синюшные губы. Бибелли глубоко и со свистом дышал. Будто отзываясь на его храп, жужжала муха, попавшая в паутину на окне.

Вдруг мальчишка кинулся к столу, схватил конторскую книгу и занес ее над головой обидчика, но вовремя сдержался, чтобы не ударить, и поспешно вышел из кухни. Яркое полуденное солнце ослепило глаза так сильно, что пришлось невольно зажмуриться. Немного постоял в раздумье и направился к пологому спуску. В конце его тянулись длинные навесы, крытые камышом. Под ними нанятые Чабаненко крестьяне делали и обжигали кирпич особой формы для куполов и различных частей строящегося храма.