Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник) - Анатолий Малкин

Ближе других, в соседнем часовом поясе, в Грузии, жил Акакий – сухонький, невзрачный, до невероятности схожий статью со своим литературным тезкой – все время улыбался извинительно, словно пытался оправдаться за свое существование. Обнаружил я его в телевизоре – уже почти засыпая, лениво щелкал кнопками пульта и вдруг встрепенулся – сквозь экран пробился протуберанец волчьей страсти – крик, который свободный зверь посылал своей единственной, призывая ее к себе.

Рвущая душу в клочья, пронзительная его песнь была похожа на нескончаемый и непрерывный, сплетенный из тугой гирлянды горловых звуков арабский речитатив, медленно растворяющийся в темном звездном небе. Как был, голышом, я подбежал к ящику поближе и разглядел в нем уже сгорбленного возрастом седоватого человека – он, подражая зверю, задрал голову вверх, приставил ко рту ладонь и истово выводил звуки волчьей страсти – лицо его при этом прямо светилось от счастья.

Акакий с волками возился с юности, семь лет просто прожил в лесу, рядом с волчьей стаей. Звери так свыклись с ним, что держали за члена семьи и после охоты даже выделяли часть своей добычи.

Когда мы уже подружились, то взяли за привычку раз в год непременно встречаться. Акакий привозил с собой знатную чачу с еле заметным привкусом чуть подвяленного солнцем винограда. Мы смеялись, что напиток этот, на самом деле – секретное грузинское оружие, и если бы президент Мишико был бы хоть немного умнее, то еще неизвестно, чем бы закончилась восьмидневная война. После трех-четырех рюмок этого нектара я начинал рассказывать про Катюху – как она умна, словно человек, меня насквозь видит, и еще неизвестно, кто кого и чему учит. Акакий терпеливо дожидался своей очереди и долго рассказывал про волчьи обычаи.

Особенно красиво у него выходило про волчью любовь – он, на полном серьезе, говорил, что волки чувствуют так же, как и люди, и так же ухаживают за своими избранницами.

– Любовь для них совсем не только секс – между волками существует самая настоящая, всамделишная семья, со всеми теми отношениями, которые обычно бывают у молодоженов. Но в отличие от нас они никогда не изменяют, не предают, соединяются на всю жизнь, и только смерть их может разлучить.

А я вспоминал, как Катю заманили в неволю: во время промысла убили ее возлюбленного или мужа – а она все никак не могла поверить, что он не живой, и все кружила рядом, пока не попала в сети.

– Привет!

– Гриша? Ты где?

– В Москве, Акакий, как всегда.

– Так слышно хорошо, будто ты в соседней комнате. – Трубку он поднял вдруг сразу, хотя обычно чуть ли не сто звонков надо было сделать, чтобы услышать его голос. Мы даже смеялись, что свирепое грузинское КГБ, решив, что разговорами о дельфинах и волках шифруем что-то нехорошее, начал мешать нашим беседам. Только потом Ака смущенно признался, что за волков ему совсем не платят на службе, вот телефон и выключают.

– У тебя голос печальный, Ака. Что-то случилось?

– Нана ушла!

– Как ушла? Куда ушла?

– Сказала, что больше так не может. Теперь я один.

– Подожди, может, она вернется?

– Нет, теперь, кажется, это насовсем.

– Слушай, приезжай ко мне.

– Сейчас не могу.

– Ака, звони сразу, если что.

– Хорошо, Гриша.

И я снова остался один. Ака, такой уж тонкач, каждую маленькую нотку слышит обычно, а тут даже не спросил, зачем звонил. Свое горе всегда горче, своя боль – больнее.

Уход жены, как известно, дело житейское, но Нана была с другом еще со школы, за двадцать пять лет, казалось, проросла в него, знала до последней косточки, и вот, когда выдали дочку замуж, взяла и развалила общую жизнь в черепки.

Столько времени терпела, мучилась, копила обиды? Понять невозможно.

Я вдруг вспомнил последнюю нашу встречу на даче Кости. Завернутый в красную простыню, словно в тогу римского сенатора, он возвышался над разомлевшей после бани и уже крепко принявшей компанией, возглашая тост за отсутствующих дам.

– Они гораздо лучше нас, – говорил он трагическим голосом.

– Лучше, намного лучше, – в тон ему подтягивал наш нестройный пьяненький хор.

– Алкаши, я вам ответственно заявляю, что создания эти – несомненный венец природы. Вы видели их тело?

– Да, тело у них – это невозможная красота, – восхищенно бормотала компания, припоминая разное.

– А ноги?

– Ой, правда, ноги у них такие бывают, что можно умереть, – голоса просто таяли от восторга.

– Дураки и тупицы! Это удивительно – они ходят вертикально и могут рожать, и головка плода проходит там, где нужно.

– Золотые слова, на самом деле – это фантастика. – Наш хор, почти в экстазе, пел.

– Скопище извращенцев! – Костя поднял стопку вверх и закончил тост. – Давайте выпьем, чтобы они всегда были с нами и чтобы нам с ними повезло.

В нашей компании Акакий тогда был самым трезвым и к словам Кости отнесся очень серьезно.

– А вы знаете, у волков все совсем не так, – вдруг произнес он очень отчетливо, но продолжить, конечно, не смог, потому что все начали хохотать как сумасшедшие, а потом с дикими криками голышом ринулись к мосткам, и дальше, в прорубь, в черную, истекающую белым паром, кипящую от холода крещенскую воду.

Остались за столом только Ака, ошеломленный реакцией на свои слова, и мы с Костей, который под аккомпанемент разбойничьих криков с реки вдруг добавил, совершенно трезвым голосом:

– Это так редко бывает, чтобы с ними повезло, – что-то очень больное не позволяло ему остановиться, – как человеки многие женщины сильно не дотягивают до совершенства своего тела, но почему-то считают себя вправе быть безжалостными и беспощадными. – Мы молча выпили и каждый погрузился в свои мысли о том, чего не удавалось избежать.

Город стремительно кутался в густые сиреневые сумерки, на балконе становилось прохладно, оголодавшие комары натужно гудели где-то внизу, пытаясь дотянуть до высотного этажа. Окна вокруг вспыхивали одно за другим, быстро заполняя квадраты стеклянного кроссворда, посвященного загадкам семейной жизни. Наступала ночь, одна из ста восьмидесяти, назначенных мне вконец скурвившейся судьбой, поэтому сна не было ни в одном глазу. Жалко себя было очень, так нестерпимо жалко, что даже поплакал немного, и вдруг очутился в какой-то сплошной черноте, которая затягивала меня в свою глубину.

А потом черный занавес словно распахнулся, и я оказался на невероятно пустынном Ваганьковском, прямо на центральной аллее, и на всех памятниках вместо фотографий были вделаны экраны, с которых смотрели и провожали меня взглядами те, кто лежал там. Я здорово перепугался от того, что происходило что-то необратимое, и даже захотел проснуться – что это за сны такие, где картинки как в кино?

И тут же оказался рядом с шеренгами истово отбивающих поклоны мусульман, рядом с Катькой в туче брызг, танцующей на хвосте, посреди бассейна, в толпе глухонемых, в окружении их порхающих, словно крылья птиц, рук и глаз, покрасневших от слез.

А потом пришли волки – он и она.

Он был матерый с огромной, почти что бычьей головой и прозрачными, светящимися изнутри глазами. Она – невероятного белого цвета. При свете луны ее шелковистая шерсть отливала голубым.

Я вполне понимал ее парня – мог бы и сам в нее влюбиться, если бы был волком. Они подняли головы к небу, и протяжный вой из двух красиво сплетенных между собой голосов полетел в небо. Это был древний язык, состоящий не из слов, а из сгустков желаний и чувств, от звуков которых кожу стягивало странным холодом, а сердце ныло, не успокаиваясь. Волки явно предупреждали меня о чем-то, и мне пришлось проснуться, на этот раз по-настоящему.

На столе стонал телефон. С вечера поставил его на виброзвонок, и он, уткнувшись в медную подставку лампы, резонировал с ней практически в тон волчьей песне.

– Это Гриша?

– Да. Кто это?

– Не важно, вы меня не знаете, я из Тбилиси вам звоню.

– Что случилось?

– Простите меня за эту весть – Акакий умер.

– Что! Как? Когда?

– Вчера, поздно вечером. Вы приедете?

– Конечно! Постараюсь сегодня.

– Спасибо вам.

Прямой рейс в Тбилиси теперь не такая проблема, как два года назад, когда на юбилей свадьбы Аки и Наны пришлось почти сутки добираться аж через Баку. Перед регистрацией оставалось еще время, я зашел в ирландский паб, взял кофе и полста грамм коньяку, чтобы помянуть друга. Все-таки умереть с горя по потерянной любви мог только настоящий мужик или настоящий волк – они без любимой жить не могли.

Женский голос – сначала на ровном, словно магнитная лента, стерильном и скучном русском, а потом на том языке, который в Шереметьево считают английским, – откуда-то сверху сообщил, что мой рейс задерживается. Образовалось пространство для прощания, можно было не спешить, и я, разглядывая, как за тонким стеклом покачивается тягучая темно-красная жидкость, вспоминал тот коньяк, который, кроме чачи, привозил с собой Ака и очень им гордился – в плане всего грузинского, друг мой был страшный патриот. И был прав – по цвету и по вкусу грузинское питье было совсем не хуже французского, что подавали в заведении аэропорта.