Черный ангел - Мика Валтари

Но Мурад был усталым, преждевременно состарившимся человеком, – продолжал я свой рассказ. – Его обожаемый сын утонул, и с тех пор султан уже не слишком интересовался государственными делами. Он завел привычку топить свое горе в вине, полюбил беседовать с поэтами и учеными. Его не радовали реки крови. Когда пришла моя очередь, он посмотрел на меня, ему понравилось мое лицо, и он сказал: «Ты еще молод, зачем тебе умирать? Признай, что нет Бога кроме Аллаха, а Магомет – пророк его». Я ответил: «Да, я еще молод, но уже готов предстать перед Всевышним, как когда-нибудь предстанешь и ты, великий султан». Мои слова тронули его сердце. «Ты прав, – кивнул он, – придет день, когда неведомая рука смешает мой божественный прах с землей». И султан показал жестом, что дарует мне жизнь. Это был лишь каприз: мои слова пробудили в его душе поэтическое вдохновение. Хочешь услышать стихи султана, написанные после битвы под Варной, Джованни Джустиниани?

Джованни помотал своей бычьей головой, показывая, что его не слишком волнует поэзия, долил себе вина и впился зубами в кусок холодной телятины. Я пододвинул ему миску с огурцами и прочитал по-турецки эти незабываемые стихи, отбивая пальцами такт, точно касался струн лютни. Потом я перевел эти строки генуэзцу:

Эй, виночерпий, налей мне вина, что мы пили вчера,

Дай мою лютню, забвения требует сердце.

Краткий тот миг, что зовет человек своей жизнью,

Пусть наполняют всегда наслажденья и радость,

Ибо божественный прах мой смешает с землею

В час, что мне был предначертан, неведомая рука.

– Вот таким человеком был султан Мурад, – сказал я. – Он во много раз увеличил могущество турок и вел одну войну за другой, чтобы установить нерушимый мир. Дважды Мурад отдавал трон Мехмеду. Первый раз старого султана вынудили вернуться к власти христиане. Второй раз его призвал великий визирь Халиль, после того как янычары сожгли базар в Адрианополе. С тех пор Мурад смирился с судьбой и правил до самой смерти, больше ни с кем не воюя. Дважды в неделю он напивался с поэтами и философами. В такие минуты имел привычку одаривать друзей халатами со своего плеча, драгоценными камнями и всеми благами земными И никогда не требовал, чтобы на следующий день ему что-то вернули назад. Часть того, что лежало в этом мешочке, – дары султана Мурада. Возьми их себе, если хочешь, Джованни. Мне они не нужны и я тоже не попрошу их у тебя завтра обратно.

Джустиниани сунул в рот пол-огурца, вытер мокрые от рассола руки о кожаные штаны, благочестиво перекрестился и неловко упал на четвереньки у моих ног.

– Я – бедный человек и простой солдат, – проговорил он. – Мне негоже быть слишком гордым. Я с превеликим удовольствием унижусь ради доброго дела.

Он принялся шарить по полу и собирать драгоценности, а я светил ему, чтобы ни один камешек не остался незамеченным. Ползая у моих ног, генуэзец громко пыхтел, но продолжал говорить:

– Только не вздумай мне помогать, я тебя умоляю. Это дело доставляет мне больше наслаждения, чем возня с самой прекрасной женщиной на свете.

Я протянул ему красный кожаный мешочек. Он старательно сложил в него камни, встал наконец с пола, завязал мешочек и осторожно спрятал его за пазуху.

– Я не жадный, – заявил генуэзец. – Какой-нибудь мелкий камешек мог легко завалиться в щель в полу или закатиться под ковер, и его, наверное, найдет твой слуга, когда будет убирать комнату. Благодарю тебя.

Джустиниани склонил голову к плечу и посмотрел на меня преданными глазами.

– На своем веку, – сказал он, – я встречал святых людей, у которых бывали видения, и много разных других безумцев. Я и сам, наверное, был бы ненормальным, если бы не признавал, что на свете порой творятся вещи, которых не в состоянии постичь слабый человеческий разум. И одна из таких вещей – мое знакомство с тобой.

Он протянул мне свою огромную лапу и пожал мою руку, не скрывая благодарности.

– Отныне ты – мои друг, господин Жан Анж, – твердо проговорил генуэзец. – Я не поверю ни одной сплетне о тебе, а услышу их, скорее всего, немало. Завтра утром, как только встану, прикажу внести твое имя в списки моих новобранцев. Но тогда тебе придется явиться ко мне. Получишь коня и доспехи – и можешь быть уверен: я дам тебе столько работы, что ты быстро привыкнешь к дисциплине. Я муштрую солдат более сурово, чем турки.

Но он не шлепнул меня по спине и не хлопнул по плечу, как это, возможно, сделал бы человек, не так хорошо разбирающийся в жизни. Наоборот, уходя, он почтительно склонил голову и сказал:

– Храни свою тайну. Я не любопытен. Ты не вел бы себя так, если бы замышлял что-то недоброе. Я верю тебе.

Греки отвергли меня, латинянин протянул мне руку. Он понимал меня лучше, чем византийцы. Джованни Джустиниани…

5 февраля 1453 года

Я получил скакуна и доспехи. Первые дни Джустиниани испытывал меня и мои способности. Мне приходилось сопровождать генуэзца во время осмотра стен и занятий с необученными новобранцами – греческими ремесленниками и молодыми монахами, Джустиниани качал своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Генуэзец совещался с императором, с Францем, шкиперами венецианских судов и кораблей с греческих островов, с подестой Перы и венецианским посланником.

Разговор с каждым был неспешным и исчерпывающим; Джустиниани рассказывал своим собеседникам множество историй о военных походах и осадах, в которых участвовал. Он прокладывал себе путь сквозь зависть, неприязнь и пересуды, словно большой тяжелый корабль. Ему верят. Ему нельзя не верить. Он – тот краеугольный камень, тот фундамент, на котором – как все лучше видно с каждым днем – держится оборона города. Он пьет очень много вина, в два глотка осушая самый огромный кубок. И то, что он так много пьет, можно заметить лишь по небольшим припухлостям под блестящими глазами генуэзца.

Его неспешность и бесконечная болтовня, за которыми он прячет свой опыт, мудрость и знание людей, сначала раздражали меня. Но потом я стал видеть дела и события его бычьими глазами навыкате. И теперь мне словно открылся придуманный искусным математиком механизм, который работает с писком и визгом, мучительно скрежеща шестернями, но действует четко и без сбоев, все подчиняя одной цели – так, что каждая деталь поддерживает и приводит в движение все остальные.

Я не могу не восхищаться этим человеком – точно так же, как восхищаются им его люди, готовые слепо исполнять любое его распоряжение, не сомневаясь, что ни один из его приказов не может быть бессмысленным.

Не бессмысленно тут и мое присутствие. Я рассказал Джустиниани о подготовке янычаров, о порядках в их войске, об их вооружении и боевых приемах. Рассказал о характере султана Мехмеда, о его окружении, о сторонниках войны и сторонниках мира в султанском дворце, о пропасти, пролегшей между старыми и молодыми после смерти султана Мурада, пропасти, которую Мехмед сознательно расширяет и углубляет, чтобы подорвать позиции Халиля и лишить его звания великого визиря.

Мехмед не может забыть, как еще мальчиком в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, два раза вынужден был уйти с трона, на котором не имел сил удержаться, хотя отец добровольно передал сыну власть, – рассказывал я. – Это объясняет горячность Мехмеда, его фанатизм и непомерное тщеславие. Первый раз, когда рать крестоносцев-христиан неожиданно подошла к Варне, он в Адрианополе не выдержал: плакал, кричал, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы старый султан Мурад не вернулся из Магнезии и не раздобыл буквально из-под земли нового войска, турецкое государство было бы уничтожено.

Во второй раз, – продолжал я, – взбунтовались его собственные люди, закаленные в боях ветераны. Янычары отказались повиноваться худенькому нервному мальчику, который явно не годился на то, чтобы вести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду снова пришлось бы искать спасения в неприкосновенном гареме. Халиль по собственной воле послал за Мурадом. Этого Мехмед никогда не смог простить великому визирю.

Ты не знаешь Мехмеда, – проговорил я, повторяя то, что уже столько раз напрасно твердил другим. – Из уязвленного мальчишеского самолюбия может вырасти сила, которая сокрушит королевства. Помни, что случилось с ним два раза. С тех пор Мехмед многому научился. Его тщеславие не имеет границ. Чтобы забыть тот позор, который он пережил, Мехмед должен теперь затмить своих предков. И одна из ступеней к славе – взятие Константинополя. Мехмед начал готовиться к завоеванию этого города уже много лет назад, не давая покоя своему телу и отдыха – глазам. Еще при жизни своего отца он уже знал по картам каждый выступ на наших стенах и мог по памяти нарисовать любую башню. Он сумеет двигаться по улицам Константинополя с завязанными глазами. Я слышал, что он был тут когда-то еще подростком и, переодетый, бродил по городу. Он ведь говорит по-гречески, и ему известны обычаи и молитвы христиан.